Новое публичное управление

Сравнительная

политология:

общие проблемы

П. Мэр

 

§ 1. Сравнительная политология как научная дисциплина

Со времен Аристотеля, предпринявшего изучение различий в структуре государств и конституций и создавшего классификацию политических режи­мов, сравнение политических систем стало одним из центральных занятий в политологии (Aristotle, 1946; Аристотель, 1984, кн. II, IV) Но несмотря на то, что сравнительная политология имеет свои классические темы, такие, как политические режимы, их смена, демократия и ее альтернативы, она все же не является научной дисциплиной в строгом смысле слова со своей автоном­ной предметной областью. Отдельной субдисциплиной политологии ее делает, скорее, сама процедура сравнения — как и почему политические явления можно сравнивать. Именно в силу отсутствия у сравнительной политологии собственного исследовательского поля ее значимость и возможность исполь­зования в качестве самостоятельной субдисциплины часто оспаривались (Verba, 1985; Dalton, 1991; Keman, 1993).

Обычно в сравнительной политологии выделяют три взаимосвязанные ча­сти. Первая, наиболее простая — изучение зарубежных стран и часто в отрыве друг от друга. Так обычно определяют сравнительную политологию в целях преподавания, особенно в странах англо-американской культурной традиции, где студентам предлагаются различные учебные курсы по страноведению. Там издается множество учебников, посвященных отдельным странам, включае­мых в указанные курсы. На практике этот подход, конечно, полезен в педаго­гическом плане, но, как правило, он не содержит целенаправленного сравне­ния, за исключением тех случаев, когда исследование предполагает сбор ин­формации об отдельной стране или ряде стран. Отсутствие четких отличитель­ных признаков сравнительной политологии приводит к проблемным ситуациям, связанным с идентификацией, скажем, американский ученый, изучающий политическую жизнь Италии, среди своих американских коллег обычно счи­тается «компаративистом», в то время как итальянский ученый, занимаю­щийся изучением итальянской политики, среди своих итальянских коллег таковым не считается. Все это делает такое определение сравнительной политологии бессмысленным.

Другая составляющая (возможно в силу своей специфики более значи­мая) — систематическое сравнение стран для выявления и объяснения их сход­ства и различия в отношении конкретных явлений. При этом большее значе­ние придается построению и проверке теорий, нежели эмпирическим данным (при таком подходе конкретные страны выступают в качестве иллюстрации). Такого рода сравнительные исследования стали важнейшим компонентом по­литической науки в целом и послужили источником для создания ключевых книг всей современной политологии (Almond, Coleman, 1960; Almjnd, Verba, 1965; Upset, Rokkan, 1967; Lijphart, 1977).

Третья составная часть сравнительной политологии касается методов ис­следования, т.е. правил и стандартов, пределов и возможностей сравнения на различных уровнях анализа. Именно в силу того, что акт сравнения сам проте­кает и в научном, и в обыденном опыте инстинктивно, эта третья составляю­щая рассматривается как нечто само собой разумеющееся и поэтому находит­ся на периферии научных интересов. Такое невнимание, в свою очередь, вы­зывает ряд серьезных проблем в процессе накопления знаний, с одной сторо­ны, и при построении и проверке теорий — с другой.

Таким образом, сравнительную политологию от других исследовательских областей отличает то обстоятельство, что ее предмет определяется как содер­жанием (изучение отдельных зарубежных стран или множества государств), так и методом (Schmitter, 1993, р. 171). Очевидно, что такая дефиниция стра­дает неопределенностью. Так, методы сравнительной политологии едва ли от­личаются от множества инструментов, применяемых в других социальных науках. Действительно, некоторые из наиболее важных работ по сравнитель­ному методу относятся, скорее, к социальным наукам в целом, нежели к политологии как таковой (Przeworski, Тете, 1970; Smelser, 1976; Ragin, 1987). В то же время вряд ли можно отделить от политологии сравнительную полито­логию в целом по предмету. Любой цели исследования можно достичь, как используя сравнение (на основе данных о ряде стран), так и без оного (ис­пользуя данные лишь одной страны). Очевидно, например, что исследования во многих областях политологии, описываемых в других главах настоящей книги, одинаково часто проводятся как в сравнительной перспективе, так и вне ее1. Если искать специфику сравнительной политологии, то ее можно найти лишь в сочетании содержания и метода. Отделяя их друг от друга, мы растворяем сравнительную политологию либо в политической науке, либо в социальных науках в целом.

Ввиду того, что невозможно дать обзор огромного объема общеполитоло­гических исследований и в то же время нежелательно сводить все лишь к методам сравнения — теме, которой было уделено большое внимание в пос­леднее время (Collier, 1991; Кетап, 1993а; Bartolini, 1993; Sartori, Morlino, 1991), — в настоящей главе речь пойдет о трех основных темах. Особое внимание будет уделено расхождениям между заявлениями и действительным со­держанием «новой сравнительной политологии» конца 50-х и 60-х годов, с одной стороны, и 80—90-х годов — с другой (Daalder, 1993). Первая из трех тем (§ 2 наст. гл.). касается масштабов сравнения, что, возможно, в первую очередь отличает ранние исследования от более поздних. Обычно считается, что более позднее поколение ученых занималось всего лишь трактовкой ранее «забытых», а затем вновь «открытых» политических институтов и государства как основных объектов изучения. Не следует думать, что политологи 50—60-х годов пренебрегали изучением политических институтов в силу недооценки теоретического значения этой проблематики. Скорее, старшее поколение ис­следователей работало просто над более крупномасштабными задачами и, вслед­ствие этого, на более высоком уровне теоретической абстракции. Соответ­ственно, «второе открытие» политических институтов в 80—90-е годы обязано своим появлением как уменьшению масштабов сравнения и, следовательно, переходу на более низкий уровень абстракции, так и теоретической реконст­рукции дисциплины.

Вторая тема (§ 3 наст, гл.) касается современных сравнительных исследова­ний, в которых достаточно четко прослеживается сдвиг интереса к тому, что находится на «выходе», нежели «на входе» политического процесса, т.е. к результатам политики и деятельности правительства, а не к факторам, опре­деляющим политику, или обязанностям правительства (Rogowski, 1993). Это также относится к изменяющемуся масштабу сравнения. Вообще возникает вопрос: о каком значении политики, ее результатов и последствий можно говорить, когда сравнение ограничено всего лишь небольшим числом относи­тельно похожих случаев. Третья тема будет рассмотрена в четвертом параграфе. С одной стороны, она касается роли отдельных стран как единиц исследова­ния, с другой — использования, а фактически, — фетишизации эмпиричес­ких показателей. Глава завершится краткой дискуссией о нынешних и буду­щих тенденциях в сравнительной политологии и, в первую очередь, о возоб­новившемся интересе к изучению контекстов политики, а также к углублен­ному анализу конкретных случаев.

 

§ 2. Масштабы сравнительных исследований

В начале 60-х годов в лучшем обзоре прошлого и нынешнего состояния сравнительной политологи, основанном на обширном материале, Г. Экстайн заметил, что для сравнительной политологии характерны «вновь пробудив­шийся интерес к крупномасштабным сравнениям, относительно широкая трак­товка политики и всего, что к ней относится, а также возрастающий интерес к решению теоретических проблем среднего уровня, касающихся детерминант конкретного типа политического поведения, а также необходимых условий существования определенных политических институтов» (Eckstein, 1963, р. 22). Экстайн охарактеризовал таким образом ранний период, который сегодня часто считается «золотым веком» сравнительной политологии, когда Г. Алмонд и его коллеги начали проведение серии новаторских исследовательских программ. Наиболее поразительное в этой характеристике — это внимание к «крупномасштабным сравнениям». Эти ученые отвергли традиционную огра­ниченность исследований рамками развитых стран (в особенности США и Европы), а также соответствующий категориальный аппарат, выработанный применительно к столь ограниченному по масштабам сравнению. Они стре­мились развить теорию и методологию, дающую возможность охватывать и сравнивать политические системы любого типа, будь они примитивными или передовыми, демократическими и недемократическими, западными или нет. Как подчеркивал Алмонд в обзоре деятельности комитета по сравни­тельной политологии при американском «Social Science Research Council» (SSRC), основанного в 1954 г., организовавшего большинство крупных ис­следований того периода, стратегия комитета состояла в том, чтобы объеди­нить ученых, изучающих разные страны мира, и убедить их в принадлеж­ности к «общей для них науке, занимающейся одними и теми же теоретичес­кими проблемами, предоставляя им одну и ту же методологию исследования» (Almond, 1970, р. 16.).

Расширение географических или территориальных границ с необходимос­тью сопровождалось расширением понимания самой политики и, в особенно­сти, отказом от традиционного и узконаправленного изучения формальных политических институтов. Действительно, в работах 50—60-х годов поражает явное разочарование в общепринятом тогда подходе к анализу политических институтов. В этой связи уместно упомянуть о двух обстоятельствах. Во-пер­вых, традиционный подход уделял повышенное внимание политическим ин­ститутам, что оборачивалось перевесом формальной и юридической стороны политики над политической практикой, а также «официальной» трактовки событий над «реальной». Поэтому ключевым словом для нового поколения ученых-компаративистов стал скорее «реализм», нежели «формализм». Во-вто­рых, расширение понятия «политики» потребовалось для того, чтобы охва­тить в этом понятии и менее формально организованные структуры, и поли­тические процессы, выходящие за рамки деятельности формальных институ­тов и правительства. Новые глобалистские задачи данной дисциплины потре­бовали от нее отказа от «формализма», идущего рука об руку с ее прозападной ориентацией. Более того, новый подход не только позволил проводить более детальный анализ незападных политических режимов, но и вдохновил новое поколение компаративистов на изучение менее формализованных сторон по­литического процесса и в самих западных политических режимах. Так, иссле­дователи западноевропейской политики были полны решимости отбросить свои «формальные и институциональные установки», и вместо этого сосре­доточить внимание на «политической инфраструктуре, в особенности на изу­чении политических партий, групп интересов и общественного мнения» (Almond, 1970, р. 14).

Глобалистские устремления исследователей и необходимость более широ­кого понимания политики и политической системы имели два важных след­ствия. Во-первых, они послужили стимулом для исключительно плодотвор­ной исследовательской программы в сравнительной политологии, изначаль­ный замысел, масштаб и внутренняя последовательность которой остаются непревзойденными3 и память о которой бережно хранится в образе «золотого века» сравнительной политологии. «Сравнительная политология и раньше, и сейчас вызывала у некоторых разочарование, — отмечал С. Верба в своем пес­симистическом обзоре, — но это может случиться только при сравнении с прошлыми ожиданиями и надеждами». Со времен «золотого века» не исчезает ощущение упадка сравнительной политологии. Ученые сетуют, по крайней мере в беседах с Вербой, на «разделенность, раздробленность и обособление в этой области... [и на недостаток] ясной линии, лидерства или совместно выработан­ного и признаваемого всеми набора теоретических основ» (Verba, 1985, р. 28)4. Во-вторых, «необходимость выработки концептуального аппарата, соответству­ющего расширившемуся до глобального масштабу эмпирических исследований» (Rustow, 1963, р. 65), также потребовала нового подхода к изучению политики. Им стал «структурный функционализм», который так модно сейчас критико­вать. До этого, как отмечено выше, в сравнительной политологии преобладали исследования устоявшихся, экономически развитых, демократических систем, в которых наблюдалась более или менее четкая грань между государством и гражданским обществом. Государство же рассматривалось как набор специфи­ческих (и сопоставимых) институтов — органов исполнительной власти, пар­ламентов, бюрократии, судебных органов, вооруженных сил и т.д. — каждый из которых имеет свою особую роль в политической системе. Сравнение в глобальном масштабе, напротив, предполагало не только включение в процесс анализа недемократических политических режимов, но также изучение очень слабо развитых стран с так называемыми примитивными политическими сис­темами, в которых не только трудно провести грань между государством и гражданским обществом, но иногда почти невозможно выделить остальные политические институты, имеющие особые цели.

Глобалистская ориентация поэтому привела к переосмыслению роли фор­мальных институтов государственного управления как центрального объекта исследования и, по сути, к отказу от использования самого понятия государ­ства, которое было переведено в плоскость абстрактных ссылок на «полити­ческую систему». Позднее Г. Алмонд отмечал, что эта новая терминология дала ученым возможность принимать во внимание «внеправовые», «околоправо­вые» и «социальные» институты, столь важные для понимания политики в незападных странах (Almond, 1990, р. 192). По мнению С. Файнера, эта терми­нология потребовалась для «теоретического осмысления обществ, находящих­ся на догосударственной стадии развития или таких обществ, где государство отсутствует, а также для понимания ролей и учреждений, связь которых с государством в явном виде не просматривается» (Finer, 1970, р. 5). Более того, этот новый язык оказался полезным и в традиционных исследованиях поли­тики западных стран, новая серия которых «[показала] что государственные учреждения в своей практике отклоняются от формальных полномочий. Чисто правовой подход был дополнен эмпирическим наблюдением и функциональ­ным анализом. Вопрос теперь состоял не только в том, какими полномочиями эти учреждения обладают юридически, но и в том, что они делают в реально­сти, как соотносятся друг с другом, какую роль играют в реализации госу­дарственной политики» (Almond, Cole, Macridis, 1963, p. 53). Здесь лежат исто­ки структурного функционализма, который выделяет некие достаточно абст­рактные функции, необходимые для всех обществ, и позволяет сравнивать выполнение и осуществление этих функций на примере множества формаль­ных и неформальных структур.

С тех пор, конечно, этот новый подход подвергся широкой критике и в 80-е годы вызвал ответную реакцию, сопровождавшуюся созданием новой школы, представители которой призвали вернуться к изучению политичес­ких институтов и вновь возродить приоритет изучения «государства». Если в подходе Алмонда и его коллег предмет политологии «определялся как опре­деленного рода деятельность, поведение или, в нестрогом смысле, ...никак не ограниченная исторически разнообразными структурами и институтами функция, посредством которой политическая деятельность выражает себя» (Easton, 1968, р. 283; Fabbrini, 1988), то в новом подходе, появившемся в 80-е годы, решающим стало изучение контекстов политических явлений, т.е. основная роль теперь стала отводиться именно «исторически разнообраз­ным структурам и институтам» (Thelen, Steiamo, 1992). Во-первых, полити­ческие институты и само государство рассматривались уже как полноправ­ные «акторы» политики в том смысле, что они (или люди, занимавшие в них должности) имеют свои собственные, особые интересы, и являются в силу этого частью «реальной» политики (Skocpol, 1985; Mittchell, 1991). Во-вторых (что, возможно, более важно), политологи исходили из того, что институты оказывают основное и определяющее воздействие на индивиду­альное поведение человека, устанавливая рамки индивидуального выбора через формирование и выражение предпочтений (March, Olsen, 1984; Shepsle, Weingast, 1987). В-третьих, институты и в особенности институциональные формы рассматривались как основная детерминанта, определяющая резуль­тат политики. При этом считалось, что способность акторов осознать свои цели хотя бы отчасти определяется институциональным контекстом, в кото­ром они действуют (Sharpf, 1988; Lijphart, 1994a).

Таким образом, перед нами циклический процесс, в котором политичес­кие институты — и, возможно, даже государство — оказываются в изначаль­но привилегированном положении в качестве исходной базы для сравнения политических систем в духе «реализма, признающего процессуальный харак­тер политики» (Almond, 1990, р. 192); при этом они приобретают новое значе­ние как часть реальной политики и как контекст, определяющий индивиду­альное поведение. Циклический возврат сопровождался изменениями пара­дигмы, затронувшими самую суть сравнительного политического анализа (Evans et al, 1985). Правда, ряд авторов считает перемены не столь контрастными. В язвительном обзоре ранних работ «неогосударственников» и «неоинституционалистов» Алмонд, например, стремился подчеркнуть преемственность раз­личных школ, заявляя, что в так называемом новом подходе нет ничего, что не встречалось бы в явном или скрытом виде в ранних работах, и что его терминология по сути «неотличима от "бихевиористских" или структурно-функционалистских определений» (Almond, 1990, р. 215).

Возможно, Алмонд был прав, заявляя, что реалии, на которых основана новая терминология, не столь новы, как это утверждалось, но теоретический язык определенно стал иным, и в этом можно найти ключ к объяснению разницы между двумя подходами. Короче говоря, дело не в том, пренебрегали ли Алмонд и его коллеги важностью изучения государства и, в более широ­ком плане, политических институтов, и не в том, исправили ли Теда Скокпол и многие из «новых» институционалистов этот перекос, — такой спор лишен смысла. Дело здесь, скорее, в масштабах проводимых сравнений. В тече­ние определенного времени Алмонд и его коллеги сознательно развивали тер­минологию, подходящую для глобальных сравнений, даже если конкретный анализ на практике был ограничен только лишь конкретным случаем или несколькими примерами. Многое из того, что сделано компаративистами в последнее время, явно приспособлено для применения к более ограниченно­му (и часто достаточно однообразному) ряду сравнений, будь то регион (За­падная Европа, Латинская Америка и т.д.), или даже небольшое число стран. Если Алмонд и его коллеги оперировали очень высоким уровнем абстракции (Sartori, 1970), развивая идеи, применимые ко всем возможным случаям, то более поздние школы компаративистов удовлетворялись средним или относи­тельно низким уровнем абстракции, при котором решающим фактором становились особенности контекста.

Поэтому дело не в изменениях парадигмы, а скорее, в изменении уровня абстракции, что, в свою очереди, вызвано изменением масштабов сравнения. В этом смысле, как и в случае со структурно-функционалистской «революци­ей» конца 50-х и 60-х годов, новшества относились не столько к развитию теории, сколько методологии. Так как сравнения стали более ограниченными по масштабу, концентрируясь на рассмотрении одного региона или малого числа стран, получили распространение тонкие и тщательно разработанные понятия, недостижимые на уровне глобальных, всеохватывающих сравнений. Другими словами, институты и государство снова становятся объектом изуче­ния не только потому, что они важны сами по себе, но также и потому, что более низкий уровень абстракции делает возможным их более основательный анализ. Наконец, категории структурных функционалистов удивительны не их ориентацией на процессы, общество, или на что-либо еще (что в любом случае спорно) (Almond, 1990, р. 189—218), а скорее, необходимым для их применения к разным мирам чрезвычайно высоким уровнем абстракции, при котором институциональная специфика тонет в таких обобщенных понятиях, как роль, структура и функции. Если политическим институтам и государству вновь придается важное значение, то отчасти потому что масштаб сравнения стал более строгим, и это, быть может, самый впечатляющий результат раз­вития сравнительной политологии за последние два десятилетия.

Такое сужение масштабов проводимых исследований можно рассматривать с разных позиций. Во-первых (что наиболее практично), его можно оценивать в контексте явного отсутствия сравнительных исследований, претендующих на глобальный охват или хотя бы предполагающих сравнение ряда стран. Ко­нечно, различные современные учебники по сравнительной политологии (Blondel, 1990; Hague et al, 1992), равно как и имеющиеся учебные курсы, претендуют на всесторонность, ставя целью охватить проблемы, касающиеся «первого», «второго» и «третьего» миров. За редким исключением, однако, современные исследования в сравнительной политологии обычно ограничива­ются рассмотрением отдельного региона или даже небольшого числа стран, несмотря на тот факт, что в современном мире мало осталось (если вообще осталось) неизведанного. Такая направленность находится в явном противо­речии по крайней мере с первоначальными намерениями комитета по сравни­тельной политологии 50-х годов и с его ранними работами, хотя и ограни­ченными только лишь одним или несколькими примерами, но все же настой­чиво использовавшими идеи, считавшиеся универсальными.

Во-вторых, в целом в сравнительной политологии как дисциплине нарас­тает тенденция к обособлению на более или менее самодостаточные группы, например европеистов, латиноамериканистов, африканистов, очень слабо кон­тактирующие друг с другом. Отчасти это всего лишь следствие растущей специализации, но в то же время и результат возрастающего профессионализ­ма. Накопилась «критическая масса» ученых, представляющих различные об­ласти знания и издающих свои научные журналы. Возросшие возможности позволяют им быть самодостаточными. В несколько ином контексте Алмонд уже сделал знаменитое замечание, сказав, что в политологии группы иссле­дователей рассаживаются за «столы» в зависимости от своей идеологической ориентации (правые — левые) и методологии («жесткие» — «мягкие» мето­ды). Еще проще, быть может, представить отдельные «столы», за которыми располагаются специалисты по регионам со своей особой европейской, азиат­ской, латиноамериканской или африканской кухней, и даже в этих рамках идет дальнейшее подразделение по научной специализации: изучающие поли­тические партии трапезничают отдельно от исследователей государственной политики, специалисты по изучению местных органов власти обедают от­дельно от тех, кто занимается анализом электоральных процессов. Развитие рассматриваемой нами отрасли науки привело не только к обособлению спе­циалистов по регионам друг от друга, но и в рамках одного региона просле­живается тенденция к усилению самодостаточности областей исследования, в каждой из которых создается своя узкая сеть связей и свой набор научных журналов (или, если продолжить сравнение, свое меню). Все это указывает на возрастание фрагментации, на которую сетовал уже в 1985 г. Верба (гл. 3 наст. изд.; Кетап, 1993а; более оптимистичное видение событий см.: Macridis, Brown, 1986; Dalton, 1991).

В-третьих, (что, быть может, наиболее важно), методологические дискус­сии в сравнительной политологии и других сравнительных социальных науках во все возрастающей мере стремятся подчеркнуть преимущества сравнений ма­лого числа случаев («small N»). Так, например, достаточно поучительно со­поставить обзор сравнительной методологии, данный А. Лейпхартом в 1971 г., в котором значительное внимание уделялось способам сглаживания или пре­одоления проблем, связанных с использованием лишь малого числа приме­ров, с более поздним обзором Д. Кольера, в котором основной акцент ста­вился на истинных преимуществах сравнений, охватывающих малое число случаев.

С одной стороны, этот новый подход как будто вписывается в общий поток других работ последних лет о сравнительном методе, будь то политология, социология, история, или даже междисциплинарный синтез (Ragin, 1987; Ragin, 1991), которые придают особое значение «целостному» анализу и уг­лубленному пониманию частных случаев. С другой стороны, несмотря на об­щее стремление отойти от глобалистских сравнений и универсальных катего­рий, многие современные работы вписываются в одну из двух различных «школ» или подходов (Collier, 1991, р. 24—26). Так, есть исследователи, пред­принимающие настойчивые попытки получить обобщающие выводы или мо­дели, однако, в отличие от глобализма первого послевоенного поколения компаративистов, их метод обычно ограничен регионом или статусом. Другие исследователи, по-видимому, все более настороженно относятся к сравнению множества стран. Они подчеркивают преимущества детального, углубленного анализа малого числа стран, при котором преимущества видения общей кар­тины перевешивали бы недостатки ограниченности его применимости. Одна­ко, несмотря на отличия, каждый из описанных подходов в некотором смыс­ле может претендовать на то, чтобы быть лучшим вариантом на будущее. Как отмечает, например, Кольер, последние достижения в технике количествен­ных исследований, позволяют подвергнуть статистическому анализу сравни­тельно малое число случаев и придать сделанным на основе такого анализа выводам больший вес и авторитет. Но глубинный качественный анализ, не­смотря на его очевидную ограниченность, имеет свое преимущество — боль­шую обоснованность, и, по крайней мере, на первый взгляд, большую вос­приимчивость к «интуиции», допускаемой теперь как «неоинституционализмом», так и теорией рационального выбора. Действительно, вернувшийся в последние годы интерес к «case studies» и связанный с этим акцент на пони­мание всего контекста принятия политических решений получили стимул бла­годаря тем достижениям, которые содержались в этом новом подходе (§ 5 наст. гл.).

 

§ 3. Тематика сравнительных исследований

Во многих отношениях общая направленность вопросов, которые изучает сравнительная политология, оставалась практически неизменной на протяже­нии поколений, а возможно, и столетий. Чем отличаются политические режи­мы? Что определяет стабильность режима и что ведет к его изменению? Какая форма правления «наилучшая»? В каждом поколении политологов внимание к этим вопросам с течением времени то возрастало, то убывало. Последний всплеск интереса к ним связан с новой волной демократизации (Diamond, Planner, 1993). Появилась масса работ о переходе к демократии, создании новых политических структур и формировании политических институтов. Дей­ствительно, именно этот возродившийся интерес к изучению процессов демократизации и поиску общих моделей и прогнозов может вернуть к жизни глобалистский дух сравнительной политологии, так как именно в этом контек­сте исследователи развивающихся стран на новой основе находят взаимопони­мание с теми, чья область исследований ограничивалась развитыми западными странами, а опыт экспертов по «второму» миру, наконец-то стал сопоставим с основными направлениями развития сравнительной политологии.

Но эта тематика составляет классику, некое «непреходящее» содержание сравнительной политологии. Стоит выйти за эти рамки, как становится оче­видным, что произошли важные изменения в других исследовательских инте­ресах этой субдисциплины. Так, например, в недавнем обзоре современного состояния сравнительной политологии Р. Роговский выделил пять тенденций, проявившихся с начала 80-х годов, которые определили новую тематику ис­следований: «Значительно большее внимание уделяется экономическим ас­пектам политики... Растет интерес к международному контексту внутренней политики и функционирования политических институтов... Заостряется вни­мание к группам интересов... Возрождается интерес к изучению государствен­ных структур и их деятельности... [и] продолжается изучение национализма и этнических конфликтов» (Rogowski, 1993, р. 431). Понятно, что это лишь один из возможных перечней вопросов. Но вполне возможно, что через пару лет кто-то из политологов решит отложить в сторону изучение, скажем, групп интересов и отдаст предпочтение процессам перехода к демократии и ее функ­ционированию. Независимо оттого, как оценивать данный перечень, стоит обратить внимание на тот акцент, который сделан в нем на результатах и на последствиях политических процессов и институтов, т.е. акцент на реальной политике, трактуемой скорее в качестве независимой, нежели как зависи­мой переменной. Иными словами, здесь ударение ставится на воздействии, оказываемом политикой на общество, а не на факторах, определяющих по­литический процесс (Weaver, Rockmen, 1993). Именно этим объясняется по­ворот к политэкономии, равно как и к государственным структурам и ин­ститутам, описываются ли они в рамках традиционного дискурса или в терминах, относящихся к «новому» институционализму (Lijphart, 1994a; Hall, 1986; Evans et al, 1985).

В этом тоже просматривается различие подходов нового поколения компа­ративистов и тех, чей творческий расцвет пришелся на конец 50-х—начало 60-х годов. И это не случайно, поскольку (хотя бы частично) именно отказ от универсализма и глобализма расчистил почву для более релевантных тем. Про­цесс происходил в два этапа. Вначале, как отмечено выше, ограничение мас­штабов сравнения позволило уделить больше внимания институциональным особенностям, что само по себе способствовало постановке вопроса о значе­нии политики как таковой. Затем уменьшение объектов сравнения позволило задаться вопросом о границах действия политических факторов. Это оказалось эффективнее, чем сопоставление «трех» миров, поскольку дало возможность учитывать различия в уровне экономического развития и политической куль­туры отдельных стран, что нередко оказывается важнее, чем собственно по­литические различия (Castles, 1982). Действительно, как только сравнение ограничено сходными случаями, как, например, при анализе развитых инду­стриальных демократий, где уровни экономического развития, модели поли­тической культуры или социальной структуры имеют общие параметры, ис­следователь почти неизбежно обращается к изучению различий политических структур и процессов. И именно потому, что возможные «детерминанты» политики — на уровне экономики, (современной) культуры или общества — в этих схожих случаях различаются настолько мало, что варьирующиеся по­литические структуры и процессы все больше приобретают статус объясняю­щих, нежели объясняемых, и тем самым привлекают внимание к исследова­нию результатов и последствий политики. Как бы то ни было, сравнительная политология сейчас намного больше, чем раньше, озабочена тем, к каким последствиям приводит политика, нежели вопросом о том, какие факторы на это влияют. Иными словами, сталкиваясь с множеством институциональных структур и политических процессов, современные ученые сейчас стремятся оценить влияние такого многообразия. Раньше (особенно в конце 50-х—нача­ле 60-х годов) их в первую очередь интересовало, почему возникли эти раз­личия. В этом состоит главный сдвиг в исследовательских интересах сравни­тельной политологии.

Он отражен не только в перечисленных выше новых тенденциях, которые выделил Роговский, но и почти в любой из современных работ (Кетап, 1993а). Интересно посмотреть, как этот сдвиг проявляется в работах отдельных уче­ных и научных школ. Можно привести в качестве примера одного из крупней­ших авторитетов — А. Лейпхарта. В его трудах отчетливо прослеживается пере­мещение с течением времени интереса от исследования причин, вызывающих появление определенных типов демократии, к исследованию их результатов и последствий. В своей первой значительной работе по сравнительной типологии демократических режимов Лейпхарт выделял различные типы демократии (от­метим особо консоциативную, или сообщественную демократию), на основа­нии двух ключевых факторов — степени конфликтности или сотрудничества элит, с одной стороны, и уровня фрагментарности или однородности поли­тической культуры — с другой. Последняя тесно связывалась с идеей соци­альных различий и социального плюрализма (Lijphart, 1968). В этом контексте интересно, как изменялся подход Лейпхарта, он настолько модифицировал эти идеи, что специфическая социальная сторона равенства становилась все менее значимой, а в работе 1984 г. он отошел от обсуждения вопроса о соци­альных детерминантах политических структур (Lijphart, 1984; Bogaards, 1994). Десять лет спустя смена акцентов стала еще более зримой, интерес ученого переместился в сторону функционирования различных типов демократии, во­прос о детерминантах уже почти не затрагивался (Lijphart, 1994a).

Подобные сдвиги произошли и в других исследовательских школах. Лите­ратура о процессах демократизации представляет самый яркий пример того, как объяснительный принцип сместился от «объективных» социальных и эко­номических условий демократии (Lipset, 1959) к самому процессу принятия решений элитами, «волюнтаризму» и типам политических институтов и струк­тур. Поиск ответов на вопросы: «может ли демократия возникнуть?» и «может ли она быть устойчивой?» сегодня политологи меньше всего связывают с социальным и экономическим развитием, но считают, что судьбы демокра­тии зависят от политического выбора, «мастерства» политиков, а также от результатов рациональных действий и информированности общества (Rustow, 1970; Di Raima, 1990; Przeworski, 1991). Как это формулирует Т. Карл, «способ, каким теоретики сравнительной политологии стремились понять демократию в развивающихся странах, изменился; исследование предпосылок демократии уступило место контингентному выбору, ориентирующему исследователя на процесс» (Karl, 1991, р. 163; гл. 14 наст. изд.). Похоже, проблема укрепления и устойчивости новых демократий теперь также рассматривается больше в связи с особенностями исследуемых институтов (Lint, Valenzuella, 1994). В этой об­ласти сравнительной политологии так же, как в других, внимание ученых сосредоточено в большей мере на том, что политика делает, чем на том, что делает политику таковой, какова она есть. Сегодня можно сказать, что через два с лишним десятилетия после первого призыва к такому сдвигу (Sartori, 1969), компаративные исследования, наконец, больше склоняются в пользу политической социологии, нежели социологии политики.

 

§ 4. Внутренние проблемы сравнительной политологии

Работа в области сравнительной политологии в определенной степени об­речена на неудачу. Ученый тратит массу времени и сил на сбор сопоставимых данных в различных странах, проверяя, чтобы ни один важный фактор не остался без внимания. Затем он строит общую и желательно компактную мо­дель, способную объяснить непонятные явления, где бы и когда бы они ни происходили. После чего на какой-нибудь конференции он сталкивается с экспертом по одной из стран, который утверждает, что на самом деле проис­ходит все совсем не так, и предлагает более детальное и в основном идиографическое контробъяснение (X. Даалдер назвал это «занзибарской уловкой»). Но в то же время сравнительные исследования позволяют счастливо избежать ответственности, ибо всегда есть возможность предвосхитить «занзибарскую уловку», предваряя теоретические обобщения оговоркой, что, хотя они не обязательно верны для какой-либо конкретной страны, тем не менее, они справедливы в более общем плане. В обоих случаях, однако, содержится по сути дела одна и та же реальная трудность: хотя страна и представляет собой единицу анализа и объект наблюдения, ученый должен отстраниться от нее на некоторое расстояние и безотносительно к числу рассматриваемых случаев переводить данные национального опыта каждой страны на язык операцио­нальных категорий. И, если отвлечься от споров о преимуществах и недостат­ках различных сравнительных методов, это ставит перед сравнительной поли-тологией две проблемы частного характера.

На первую из них уже указывал Роговский. В современных дискуссиях часто обсуждается вопрос о том, по-прежнему ли государства являются зна­чимой единицей исследования. С одной стороны, эта проблема отражает труд­ность, связанную с определением специфики политики национального госу­дарства в условиях интернационализации международной среды. Сравнитель­ное исследование во все большей мере сосредоточено на изучении послед­ствий и результатов политики. Еще труднее в той же мере учесть объяснения и факторы, находящиеся вне пределов контроля любого национального госу­дарства. Конечно, можно построить стратегию исследования сходных случаев, в которой именно эта международная среда будет рассматриваться как данность, общая для всех относящихся к анализу случаев, что дало бы возмож­ность не объяснять обнаруживаемые в ходе исследования межстрановые отли­чия, но такая стратегия с необходимостью будет ограничивающей и ограни­ченной (Scharpf, 1988; Mair, 1995). В любом случае в той мере, в какой нацио­нальные институты и правительства теряют способность формировать соб­ственную среду обитания, сравнительное политологическое исследование сталкивается с потенциальными проблемами. С другой стороны, абсолютная значимость страны как единицы анализа ставится под сомнение даже безотно­сительно к международному контексту. Трудность возникает в связи с про­стым фактом: сами страны с течением времени изменяются, и поэтому в дополнение к головоломкам о вариантах межгосударственных различий уче­ным необходимо иметь в виду временные различия, когда страна А периода Х может заметно отличаться от страны А периода Уподобно тому, как страна А отличается от страны В одного и того же периода X(Bartolini, 1993). Действи­тельно, эта трудность становится особенно ощутимой, когда исследование посвящено институциональным структурам, ибо обычно на этом уровне мо­гут происходить и происходят существенные изменения. Иными словами, если политические институты имеют значение, как тогда можно сравнивать стра­ны, в которых меняются эти самые институты? Все чаще приходится отказы­ваться от такой единицы анализа, как страна, и выделять конкретные под­классы переменных. Как показывают исследования последнего десятилетия, отказ от единых и неделимых единиц анализа и составление общей картины об отдельной стране из многократных наблюдений различного рода дает свои преимущества (Bartolini, Mair, 1990; Lijphart, 1994b). А. Лейпхарт, например, изучает избирательные системы и политические последствия их функциони­рования, а не страны как таковые. Так, Франция — одна из 27 исследуемых им демократических стран, не является прямым объектом анализа. Напротив, объектом исследования были 6 формул организации избирательного процес­са, принятых во Франции после 1945 г., всего же было рассмотрено 70 вари­антов по 27 странам (Lijphart, 1994b). Конечно, это далеко не новая стратегия. Похожий подход долгое время был принят в сравнительных исследованиях политических коалиций. Тем не менее такая стратегия получает все большее признание, она предполагает возможность экспериментирования с альтерна­тивными единицами анализа и, следовательно, создает условия для учета временных различий (Bartolini, 1993).

Вторая проблема современной сравнительной политологии связана с на­дежностью различных средств измерения и показателей, используемых для перевода полученных на примере отдельных государств выводов на язык со­поставимых операциональных категорий. Значение этой проблемы актуализи­ровалось при попытках включить в сравнительный анализ измерение много­образия политических институтов и структур. Объяснения социального и эко­номического профиля легко операционализировать, и в этом смысле призыв к «объективности» в социологии политики было легко реализовывать в силу очевидной надежности таких источников данных, как Мировой банк, ОЭСР, Европейский Союз и даже результаты опросов. Как только стали измерять и сравнивать институты, появились сомнения в надежности этих источников.

В то же время «установленные жесткие факты» — «жесткие» в том смысле, что они означают одно и то же в любом контексте, — часто оказывались недоступными исследователю. В результате — бесконечный поиск соответству­ющих «показателей» и даже такая крайность, как явная их фетишизация. Наглядный пример такого подхода — дискуссия на страницах журнала «Journal of Politics» в конце 80-х годов. Спор возник о том, какова связь между потен­циалом левых сил, измеряемым такими переменными, как партийная при­надлежность и организованность, и экономическим ростом. Этот спор впос­ледствии был упомянут в обзоре последних результатов развития сравнитель­ного метода как «пример методологически изощренных усилий нескольких ученых, направленных на то, чтобы разрешить важную проблему в рамках количественного анализа с малым числом объектов» (Cоllier, 1991, р. 22). Он действительно представлял очень ценный вклад в сравнительную политологию и отличался уже отмеченной методологической и статистической изощ­ренностью. При этом поразительно то, как первоначальный вопрос о возмож­ности увязать уровень экономического развития с размахом левых движений постепенно превратился в проблему техники статистического исследования и отбора объектов анализа. При этом более фундаментальная проблема точного измерения и операционализации силы левого движения осталась без должно­го внимания. Иными словами, когда шел спор о методологии, показатели принимались как нечто само собой разумеющееся. Если вновь обратиться к упомянутому спору и поискать, откуда появились эти базовые показатели, то окажется, что истоки лежат в статье начала 80-х годов, где понятию «левые» дается «широкое определение, включающее коммунистические, социалисти­ческие, социал-демократические и рабочие партии, равно как и некоторые малые партии, находящиеся по левую сторону идеологического спектра Даунса», и где сила левых партий выражается в степени их влияния на прави­тельство («проявляется в контроле за распределением министерских портфе­лей»), равно как и «участием правящих левых партий в парламенте» (Сатегоп, 1984, р. 159). В то же время оценки уровня членства в профсоюзах и организа­ционного единства трудящихся основываются на данных, взятых из ежегод­ника «Europa Yearbook» (Сатегоп, 1984, р. 165).

Нельзя сказать, что эти показатели не имеют никакой ценности, они могут быть очень надежными и были таковыми в период исследования Каме­рона. Следует, однако, подчеркнуть, что это — всего лишь показатели, а не реальные объекты. Было бы естественным ожидать, что если уж на страницах уважаемого журнала разворачивается жаркий спор по столь существенной про­блеме установления корреляции между силой левых и экономическим рос­том, то одним из первых вопросов будет вопрос о корректности и надежности самих показателей, а не вопрос о технике статистического метода. Ибо, если показатели не отражают реальность, никакие статистические построения не приведут к приращению знаний. Служит ли определение «влево от центра» самым подходящим для разделения левой и правой частей политического спек­тра или, быть может, другим критерием просто не пользовались? Служит ли контроль за распределением министерских постов сам по себе лучшим показа­телем влияния на правительство или же не принимается в расчет, о каких именно министерских постах идет речь? Может ли уровень членства в «левых» профсоюзах представлять собой более подходящий показатель силы левого движения, чем уровень членства в профсоюзах как таковой, остается ли «Europa Yearbook» по-прежнему лучшим источником надежных, заслуживающих доверия данных по столь важному показателю? Наконец, даже если эти показа­тели лучшие из доступных участникам упомянутого спора, просто удивитель­но, почему никто не подумал об их проверке.

Имеется, конечно, множество других примеров, когда потенциально оши­бочным или произвольно взятым показателям придавался почти что библейс­кий статус. Данные Каслса—Мэра 1984 г. о расстановке партий по шкале «ле­вые—правые» в ряде западных демократий в целом кажутся достаточно на­дежными, их часто продолжают использовать в исследованиях по сходным направлениям. Данные, возможно, авторитетные, но все-таки не следует ав­томатически придавать чрезмерное вневременное значение составленной на их основе картине, поскольку они включают относительно малое число экспер­тных оценок, сделанных по принципу «моментального фото». То же самое можно сказать и о различных показателях, первоначально предложенных Лейпхартом в качестве средства выработки его знаменитого деления демократий на мажоритарную (правило большинства) и консенсусную (всеобщее согла­сие), которые впоследствии были включены во множество различных иссле­дований (Lijphart, 1984). Хотя эти показатели, быть может, служат лучшими средствами различения указанных двух типов демократии, они не обязатель­но являются единственно возможными, и при любом использовании показа­телей Лейпхарта следует, конечно, иметь в виду конкретный период времени (1945—1980 гг.), к которому они применялись. Анализ событий иного времен­ного среза может привести к совершенно иной классификации (Mair, 1994). Классическая работа Р. Патнэма об итальянской демократии достойна высо­кой оценки не только за аргументации и выводы, но и за проведение связи современной политической культуры с ее ранними основаниями; но даже здесь, несмотря на интеллектуальную широту исследования, главный крите­рий оценки результатов функционирования политических институтов осно­ван на малом количестве показателей, некоторые из которых получены на временном отрезке в один год (Putnam, 1993; Morlino, 1995).

Таким образом, слабость сегодняшней сравнительной политологии состоит в том, что анализу взаимосвязи переменных уделяется внимания больше, чем качеству и надежности самих этих переменных. Эта проблема обострилась в связи с выдвижением на первый план различных институциональных и поли­тических факторов и их операциональных показателей. Кроме того, очевидно, что, несмотря на явно возросшее в последние годы совершенство статистичес­ких методов этой субдисциплины и постановку серьезных теоретических за­дач, ее фактические данные остаются в значительной степени «сырыми» (Schmidt, 1993). Именно дефицит надежных сопоставимых данных приводит к тому, что фетишизируются те показатели, которые доступны, невзирая на их возможную ошибочность. Пока это так, компаративисты будут, следуя совету С. Роккана, собирать систематически сравнимые данные, которые помогут «проинвентаризировать» межстрановые различия (Flora, 1986, р. v-vi).

  

§ 5. Тенденции настоящие и будущие

У всех специалистов сравнительной политологии есть по крайней мере одна общая черта: выделение в качестве единиц анализа и наблюдения стран или иных макросоциальных объектов (Ragin, 1987; Кетап, 1993). В то же время сравнительный анализ стремится прийти к обобщениям, которые в своей крайней форме были бы справедливы в любом контексте. В результате трудно избежать противоречия между специфическими для данной страны фактора­ми, с одной стороны, и универсальными взаимосвязями — с другой. По сравнению с работами 50—60-х годов, в которых обычно делался упор на универсальных взаимосвязях и, следовательно, глобальных сравнениях, в пос­ледние два десятилетия прослеживается тенденция отхода от общей теории за счет выдвижения на первый план значимости контекста.

Эта тенденция отчасти отражает вновь возросшее влияние исторического исследования в социальных науках. Особенно это чувствуется в «исторической социологии» (Skocpol, Somers, 1980; Abrams, 1982), пытающейся постичь явле­ния в очень широком или «целостном» контексте (Thelen, Steinmo, 1992; § 2 наст. гл.). Более общие теории, напротив, кажется, искусственно расчленяют объекты на составляющие, которые могут быть затем сравнены по странам, но утрачивают первоначальную целостность объекта (Ragin, 1987, р. ix-x). При этом целостное и глубинное понимание общей картины представляется более предпочтительным, чем обобщающее толкование отдельных ее частей. В опре­деленном смысле обращение к изучению контекста можно рассматривать и как результат усталости и разочарования. Когда в конце 50-х—начале 60-х годов мир сравнительной политологии раздвинул границы и компаративис­там стали доступны данные по многим странам, они начали увеличивать ко­личество объектов сравнения. Это привело к разработке дедуктивных моде­лей, подходящих для больших чисел. Большая убедительность выводов дости­галась либо за счет расширения базы данных, либо за счет детализации объяс­няющих переменных, либо за счет уточнения позиций, требующих объяснения. Многое в развитии комплексных теорий в 60—80-е годы видится сквозь эту призму. Так, увеличивалось число объектов изучения, число факторов, та­ких, как политика, идеология, опыт правления и т.д., уточнялся сам набор факторов (Browne, Franklin, 1986; Budge, Lover, 1992). В том же ключе выпол­нялись работы, стремившиеся оценить воздействие «политики» на результаты государственного управления (Castles, 1982). Для них был характерен отбор максимально возможного числа государств. При этом способность объяснения возрастала, с одной стороны, за счет повышения качества измерений и опре­делений «политики», включающей партийную идеологию и политику, ин­ституциональные структуры, представительство групп интересов и т.д., а с другой — за счет измерений и определений «результатов» политики, включа­ющих уровень государственных расходов, политический стиль, различные об­ласти управления и т.д. И в том и в другом случае задача состояла в объясне­нии соответствующих явлений в максимально общем ключе при одновремен­ных попытках улучшить его за счет постоянной модификации научного инст­рументария.

Позже, однако, эта стратегия стала изменяться не в последнюю очередь из-за исчерпанности возможности увеличить число объясняемых различий: дальнейшее совершенствование различных моделей уже не содержало объяс­няющих что-либо эффектов. Теоретики «коалиций», например, чаще исполь­зуют индуктивные модели (Pridham, 1986) и добиваются понимания общего политического контекста на общенациональном уровне, в котором происхо­дят коалиционные игры. В то же время те, кто пытаются объяснить результаты государственной политики, стремятся уйти в детальные исследования, учи­тывающие специфику конкретных случаев. Ф. Каслс, один из основополож­ников и лучших представителей нового направления компаративистики, отказался от общих дедуктивных моделей, в которых контекст не играл ника­кой роли или играл незначительную роль. В своих исследованиях он ориенти­ровался на культурную специфику и «традиции», не поддающиеся четкому количественному выражению, например англоязычных или скандинавских стран (Castles, Merrill, 1989; Castles, 1993) и вообще на контекст изучаемых политических явлений и процессов (Castles, 1989). В результате произошел отход от обобщенных моделей и обращение к более глубокому осмыслению отдельных случаев или стран, которое предполагает оценку многих качествен­ных данных и учет контекста, специфики институциональных характеристик или особенностей политической культуры. Таким образом, мы наблюдаем воз­рождение интереса к исследованиям конкретной региональной культуры (на­пример англоязычных стран), конкретной национальной культуры (отдельно Великобритании) и даже конкретных институтов (при правительстве Тэтчер). В этом же направлении развивается и «новый» институционализм (Tsebelis, 1990; Ostrom, 1991).

Вместе с тем было бы большой ошибкой рассматривать этот недавний сдвиг в развитии сравнительной политологии как простой возврат к изуче­нию отдельных стран на стадии, предшествовавшей созданию в 1954 г. коми­тета по сравнительной политологии при SSRC. Есть одно отличие нового «от­крытия» важности контекстов конкретной политики. Это отличие сыграло решающую роль в развитии сравнительной политологии в целом. Первые ком­паративисты обращались к исследованию отдельных стран в период, когда сама политология находилась в стадии становления, а исследовательские цен­тры имелись лишь в нескольких странах. Нынешний интерес к контексту последовал за стремительным расширением этой научной дисциплины, ее интернационализацией и профессионализацией (Daalder, 1993). Раньше, на­пример, такой синтетический труд, какой предпринял Р. Даль об «оппозици­ях», был, скорее, исключением. Лишь изредка ученые, обладающие специ­альными знаниями по отдельным странам или вопросам, собирались вместе, чтобы обсудить применение общих гипотез к собранным в разных местах материалам. В наши дни, однако, такой способ объединения усилий достаточ­но распространен и составляет основу стратегии многих кросс-национальных исследовательских программ, обычно имеющих региональную специфику, во множестве областей науки. Это особенно верно в отношении сравнительной политологии, где наличие сходных систем образования и близких научных парадигм, а также развитие формализованных международных научных орга­низаций (таких, как «European Consortium for Political Research» — ECPR) способствовали тому, что ученые-политологи начали говорить на более или менее общем научном языке. В результате сегодня сравнительно просто (и это позволяют средства) собрать вместе экспертов по отдельным странам и затем объединить их знания в широком компаративистском контексте, в то же время учитывающем конкретные детали (Pridham, 1986; Budge et al, 1987; Castles, 1989; Katz, Mair, 1994; Lover, Shepsle, 1994). Именно благодаря совме­стной работе экспертов и сочетанию углубленного и более общего подхода оказывается возможным удовлетворительный, убедительный и достаточно де­тальный сравнительный анализ. Иными словами, в результате деятельности международных организаций и сотрудничества ученых разных стран, чему способствовала профессионализация политологии в целом, анализ, базирую­щийся на изучении конкретного объекта, адаптируется к обобщающим тео­риям и моделям, создавая мощный потенциал для связи традиционно различных подходов. Таким образом, для нынешнего этапа развития сравнительной политологии характерно соединение и сотрудничество ученых, имеющих ин­терес к конкретным случаям и контексту. Эти особенности могут способство­вать развитию сравнительного понимания политических феноменов и внести вклад в развитие сравнительной политологии14. Конечно, эта форма сравне­ния более ограничена по масштабу, чем предусматривалось комитетом SSRC, что может показаться парадоксом, но это тот способ сравнения, который больше подходит для «решения теоретических проблем среднего уровня» даже при том, что они больше касаются последствий политических действий, не­жели их «детерминант» (Eckstein, 1963, р. 22).

 

Литература

Abrams P. Historical sociology. Ithaca: Comell University Press, 1982.

Almond G.A. Political development. Boston: Little, Brown, 1970.

Almond G.A. A Discipline divided. London: Sage, 1990.

Almond G.A., Cole Т., Macridis R.C. A suggested research strategy in Western European politics and government // American Political Science Review. 1955. Vol. 49. P. 1042-1049; reprinted // Eckstein, Apter. Op. cit. 1963. P. 52-57.

Almond G.A., Coleman J.S. (eds). The politics of developing areas. Princeton (N.J.): University Press, 1960.

Almond G.A., Powell G.B. Comparative politics: A developmental approach. Boston; Little, Brown, 1966.

Almond G.A., Verba S. The civic culture. Boston: Little, Brown, 1965.

Aristotle. The politics / Trans. by E. Barker. Oxford: Clarendon Press, 1946. [Аристотель. Политика // Аристотель. Соч. Т. 4. М.: Мысль, 1984.]

Bartolini S. On time and comparative research // Journal of Theoretical Politics. 1993. Vol. 5. P. 131-167.

Bartolini S., Mair P. Identity, competition and electoral availability: The stabilisation of European electorates, 1885-1985. Cambridge: Cambridge University Press, 1990.

Binder L., Coleman J., LaPalombara J., Pye L., Verba S., Weiner М. Crises and sequences in political development. Princeton: Princeton University Press, 1971.

Blondel J. Government ministers in the contemporary world. London: Sage, 1985.

Blondel J. Comparative government. Hemel Hempstead: Philip Allan, 1990.

Bogaards М. 25 Jaar Pacificatiedemokratie: een Evaluatie / M..A. thesis. Department of Political Science. Leiden University. Leiden, 1994.

Brawne E.G., Franklin M.N. Editors' introduction: New directions in coalition research // Legislative Studies Quarterly. 1986. Vol. 11. P. 469-483.

Budge I., Laver M.J. Coalition theory, government policy and party policy // Party policy and government coalitions / Ed. by M.J. Laver, I. Budge. Basingstoke: Macmillan, 1992. P. 1-14.

Budge I., Robertson D., Heart D. (eds). Ideology, strategy, and party change. Cambridge: Cambridge University Press, 1987.

Cameron D.R. Social democracy, corporatism, labour quiescence, and the representation of economic interests in advanced capitalist society // Order and conflict in contemporary capitalism / Ed. by J.H. Goldthorpe. Oxford: Oxford University Press, 1984. P. 143-178.

Castles F.G. (ed.). The impact of parties. London: Sage, 1982.

Castles F.G. (ed.). The comparative history of public policy. Oxford: Polity Press, 1989.

Castles F. G. On religion and public policy: Does Catholicism make a difference? // European Journal of Political Research. 1993. Vol. 25. P. 19-40.

Castles F.G., Mair P. Left-right political scales: Some «expert» judgments // European Journal of Political Research. 1984. Vol. 12. P. 73-88.

Castles F.G., Merrill V. Towards a general model of public policy outcomes // Journal of Theoretical Politics. 1989. Vol. 1. P. 177-212.

Chilcote R.H. Theories of comparative politics. Boulder (Colo.): Westview, 1994.

Coleman J. (ed.). Education and political development. Princeton (N.J.): Princeton University Press, 1965.

Collier D. New perspectives on the comparative method // Rustow, Ericksen. 1991. P. 7-31.

Daalder If. The development of the study of comparative politics // Keman. Op. cit. 1993a. P. 11-30.

Dahl R.A. (ed.). Political oppositions // Western democracies. New Haven (Conn.): Yale University Press, 1966.

Dalton R.J. Comparative politics of the industrial democracies: From the golden age to island hopping // Political Science / Ed. by W.J. Crotty. Evanston (III.): Northwestern University Press, 1991. Vol. 2. P. 15-43.

Diamond L., Plattner M.F. (eds). The global resurgence of democracy. Baltimore (Md.): Johns Hopkins University Press, 1993.

Di Palma G. To craft democracies. Berkeley: University of California Press, 1990.

Easton D. Political science // International Encyclopedia of the Social Sciences / Ed. by D.L. Sills. London: Macmillan, 1968. Vol. 12. P. 282-298.

Eckstein H. A perspective on comparative politics, past and present // Eckstein, Apter. Op. cit. 1963. P. 3-32.

Eckstein H., Apter D.E. (eds). Comparative politics: A reader. New York: Free Press, 1963.

Evans P.B., Rueschemeyer D., Skocpol T. (eds). Bringing the state back in. New York: Cambridge University Press, 1985.

Fabbrini S. Return to the state: Critiques // American Political Science Review. 1988. Vol. 82. P. 891-899.

Finer S.E. Almond's concept of the political system // Government and Opposition. 1970. Vol. 5. P. 3-21.

FinifterA. W. Preface // Political science: The state of the discipline II / Ed. by A.W.Fmifter. Washington (D.C,): American Political Science Association, 1993. P. vii-x.

Flora P. Preface // Growth to limits: The Western European welfare states since world war II / Ed. by P. Flora. Berlin: de Gruyter, 1986. Vol. 1. P. v-viii.

Hague R., Harrop M., Breslin S. Comparative government and politics. Basingstoke: Macmillan, 1992.

Hall P. Governing the economy: The politics of state intervention in Britain and France. New York: Oxford University Press, 1986.

Karl T.L. Dilemmas ofdemocratization in Latin America // Rustow, Ericksen. Op. cit. 1991. P. 163-191.

KatT.R.S., Mair P. (eds). How parties organize. London: Sage, 1994.

Katzenstein P. Small states in world markets. Ithaca; N.Y.: Comell University Press, 1984.

Keman H. Comparative politics: A distinctive approach to political science? // Keman. 1993. P. 31-57.

Keman H. (ed.). Comparative politics. Amsterdam: Free University Press, 1993.

LaPalombara J. (ed.) Bureaucracies and political development. Princeton (N.J.): Prineeton University Press, 1963.

LaPalombara J., Weiner M. (eds). Political parties and political development. Princeton (N.J.): Princeton University Press, 1966.

Lover M., Shepsle K.A. (eds). Cabinet ministers and parliamentary government. Cambridge: Cambridge University Press, 1994.

LijphartA. Typologies of democratic systems // Comparative Political Studies. 1968. Vol. 1. P. 3-44.

Lijphart A. Comparative politics and the comparative method // American Political Science Review. 1971. Vol. 65. P. 682-693.

LijphartA. Democracy in plural societies. New Haven (Conn.): Yale University Press, 1977. [Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах. Сравнительное исследо­вание. M.: Аспект Пресс,1997].

Lijphart A. Democracies. New Haven (Conn.): Yale University Press, 1984.

Lijphart A. Democracies: Forms, performance, and constitutional engineering // European Journal of Political Research. 1994a. Vol. 25. P. 1-18.

Lijphart A. Electoral systems and party systems. Oxford: Oxford University Press, 1994,

Linz J.J., Valenwela A. (eds). The failure of presidential democracy. Vol. 1. Comparative perspectives. Baltimore (Md.): Johns Hopkins University Press, 1994.

Lipset S.M. Some social requisites of democracy: Economic development and political legitimacy // American Political Science Review. 1959. Vol. 53. P. 69-105.

Lipset S M., Rokkan S. Cleavage structures, party systems, and voter alignments: An introduction // Party systems and voter alignments / Ed.by S.M. Lipset, S. Rokkan. New York: Free Press, 1967. P. 1-64.

Macridis R.C., Brown B.E. Comparative analysis: Method and concepts // Comparative politics / Ed. by R.C. Macridis, B.E. Brown. Chicago: Dorsey Press, 1986. P. 1-22.

Mair P. The correlates of consensus democracy and the puzzle of Dutch politics // West European Politics. 1994. Vol. 17. P. 97-123.

Mair P. Landenvergelijkend Onderzoek // Leren van Onderzoek: Het Onderzoeksproces en Methodologische Problemen in de Sociale Wetenschappen / Ed. by W. Hout, H. Pellikaan. Amsterdam: Boom, 1995. P. 213-238.

March J.G., Olsen J.P. The new institutionalism: Organizational factors in political life // American Political Science Review. 1984. Vol. 78. P. 734-749.

Mitchell T. The limits of the state: Beyond statist approaches and their critics // American Political Science Review. 1991. Vol. 85. P. 77-96.

Morlino L. Italy's civic divide // Journal of Democracy. 1995. Vol. 6. P. 173-177.

Ostrom E. Rational choice theory and institutional analysis: Towards complementarity // American Political Science Review. 1991. Vol. 85. P. 237-243.

Pridham G. An inductive theoretical framework for coalitional behaviour // Coalitional behaviour in theory and practice / Ed. by G. Pridham. Cambridge: Cambridge University Press, 1986. P. 1-31.

Przeworski A. Democracy and the market. Cambridge: Cambridge University Press, 1991.

Przeworski A., Teune H. The logic of comparative social inquiry. New York: Wiley, 1970.

Pye L. (ed.). Communications and political development. Princeton (N.J.): Princeton University Press, 1962.

Pye L., Verba S. (eds). Political culture and political development. Princeton (N.J.): Princeton University Press, 1965.

Putnam R.D., Leonardi R., Nanetti R. Y. Making democracy work. Princeton (N.J.): Princeton University Press, 1993.

Ragin C. The comparative method. Berkeley: University of California Press, 1987.

Ragin C. (ed.). Special issue: Issues and alternatives in comparative social research // International Journal of Comparative Sociology. 1991. Vol. 32. № 1—2.

Rhodes R.A. W. State-building without a bureaucracy: The case of the United Kingdom // Developing democracy/Ed, by I. Budge, D. McKay. London: Sage, 1994. P. 165-188.

Rogowski R. Comparative politics // Political science: The state of the discipline II / Ed. by A.W. Finifter. Washington (D.C.): American Political Science Association, 1993. P. 431-450.

Rustow D.A. New horizons for comparative politics // World Politics. 1957. Vol. 9. P. 530— 549; reprinted // Eckstein, Apter. Op. cit. 1963. P. 57-66.

Rustow D.A. Transitions to democracy: Towards a dynamic model // Comparative Politics. 1970. Vol. 2. P. 337-363.

Rustow D.A, Ericksen K.P. (eds). Comparative political dynamics. New York: HarperCollins, 1991.

Sartori G. From the sociology of politics to political sociology // Politics and the Social Sciences / Ed.by S.M.Upset.New York: Oxford University Press, 1969.P.65-100.

Sartori G. Concept misformation in comparative politics // American Political Science Review. 1970. Vol. 64. P. 1033-1053.

Sartori G., Morlino L. (eds). La comparazione nelle scienze sociale. Bologna: II Mulino, 1991.

Scharpf F. Crisis and choice in European social democracy. Ithaca New York: Comell University Press, 1988.

Schmidt M. G. The party-does-matter hypothesis and constitutional structures ofmajoritarian and consensus democracy / Paper presented to the International Colloquium on Cross-National Studies of Public Policy in the 1980s and 1990s. University of Heidelberg, 19-20 June. 1995.

Schmitter P. C. Comparative politics // The Oxford Companion to Politics of the World / Ed. byJ. Krieger. New York: Oxford University Press, 1993, P. 171-177.

Shepsle K.A., Weingast B.R. The institutional foundations of committee power // American Political Science Review. 1987. Vol. 81. P. 85-104.

Skocpol T. States and social revolutions. Cambridge: Cambridge University Press, 1979.

Skocpol T. Bringing the state back in: Strategies of analysis in current research // Evans et al. Op.cit.l985-P.l-45.

Skocpol T, Somers M. The use of comparative history in macro-social inquiry // Comparative Studies in Society and History. 1980. Vol. 22. P. 174-197.

Smelser N. Comparative methods in the social sciences. Englewood Cliffs (N.J.): Prentice-Hall, 1976.

Strange S. The defective state // Daedalus. 1995. Vol. 124. № 2. P. 55-74.

Thelen К., Steinmo S. Historical institutionalism in comparative politics // Structuring politics: Historical institutionalism in comparative perspective / Ed. by S. Steinmo, K, Thelen, F. Longstreth. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 1-32.

Tsebelis G. Nested games. Berkeley: University of California Press, 1990.

Verba S. Comparative politics: Where have we been, where are we going? // New directions in comparative politics / Ed. by H.J. Wiarda. Boulder (Colo.): Westview Press, 1985. P. 26-38.

Weaver R.K., Packman B.A. Assessing the effects of institutions // Do institutions matter? / Ed. by R.K. Weaver, B.A. Rockman. Washington (D.C.): Brookings Institution, 1993. P. 1-41.