Science Index

Социальные сети

 

Сравнение как средство освобождения от этноцентризмаСравнение

как средство освобождения

от этноцентризма

М. Доган, Д. Пеласси

 

Давняя мысль, высказанная философами, сводится к тому, что познание самого себя достигается путем познания дру­гих. Собственное «я» утверждается опосредствованно, путем многочисленных сравнений. Развитие ребенка происходит путем подражания или противодействия. Подлинные качества человека, исконные и единственные в своем роде, оце­ниваются лишь путем сравнения, т. е. существуют лишь в относительном смысле. Согласно утверждению Гегеля, че­ловек осознает себя в других, а других — в самом себе.

То, что справедливо для отдельного индивида, в еще большей степени справедливо для обществ» Не существует государства без других государств. Это многообразие, кото­рое теперь способствует пробуждению столь различных по своему существу проявлений национального самосознания, является единственным элементом, позволяющим осмыс­лить то, что характеризует людей и системы.

Представим себе страну, на века изолированную непрео­долимой стеной от окружающего мира. Кто из населяющих ее жителей оказался бы в состоянии описать жизнь такого изолированного государства? Что могло бы служить для них точкой отсчета? Как можно было бы оценить то, что познано, более того, что могло быть познано? Будучи огра­ниченным восприятием лишь поверхностных и эпизодиче­ских событий, такой наблюдатель оказался бы неспособ­ным понять большинство фундаментальных и принципи­альных особенностей своего окружения. Насколько устой­чиво организованными являются социальные группы, ка­кие специфические особенности характеризуют менталитет населения, какой степени централизации достигла власть? Простая формулировка таких вопросов заранее предполага­ет необходимость сравнения; лишенный возможности выйти за пределы своего собственного мировосприятия, такой исследователь оказывается фактически действующим вслепую.

Ученые, изучающие различия между ними самими и обществами; в которых они живут, найдут открывающиеся перед ними новые перспективы. Не случайно, что в числе наиболее скрупулезных исследований по многим странам мы неизбежно встретим труды удивительно проницатель­ных «иностранцев».

Мы можем проиллюстрировать это утверждение целым рядом примеров.

Так, француз А. Зигфрид полвека тому назад показал, что менталитет британского правящего класса смог вы­звать «Британский кризис в XX веке» («Crise britannique au XX siecle»). Англичанин Д. Брайс в начале нынешнего века в своей работе «Американская федерация» («American Com­monwealth») показал, как система отбора кандидатов на пост президента в Соединенных Штатах может отторгать выдающиеся таланты. Американец Э. Бэнфилд за время своего сравнительно короткого пребывания на юге Италии зафиксировал нормы поведения населения, не доверяюще­го центральной власти; позднее итальянские социологи подтвердили основные выводы этого анализа, но уже в тот момент, когда отмеченная ранее «безнравственная семейст­венность» быстро угасала. Существование 450 тыс. муници­пальных советников во Франции является фактом, которо­му французские политологи не придают большого значе­ния. Но для иностранца, вроде С. Торроу, этот факт пред­ставляет собой исключительное явление, требующее пере­смотра некоторых стереотипов, обычных для многих фран­цузов. Одним из таких стереотипов является суждение о не­достаточном участии в управлении. В стране, где один из каждых шестидесяти граждан является членом муници­пального совета, это, пожалуй, слишком скорое и в какой-то степени поверхностное суждение, особенно, если мы об­ратимся к сельским районам.

Угасание большинства крупных американских городов было поначалу отмечено не американскими наблюдателя­ми. Уже перед второй мировой войной в трудах, написан­ных европейцами, был проанализирован этот упадок, кото­рый ученые с западного побережья Атлантики обнаружили гораздо позже. В то же время австралийские географы по­ражаются существованию деревень в Европе. Тем самым, социологи и политологи подхватили факел, зажженный ко­гортой знаменитых писателей и философов, таких как Кант и Гете, Стендаль и Шатобриан, Байрон и Шелли, которые, каждый в свою эпоху, открыли для себя по крайней мере, одну страну — Италию.

Экспатриация всегда была ключом к тому, чтобы сде­лать суждение более объективным. «Истина по эту сторону Пиренеев, заблуждение — по другую» — первым заявил Монтень, а вслед за ним Паскаль. Наиболее распространен­ные ценности, наиболее очевидные социальные структуры или политические институты не являются обязательно все­общими. На протяжении всего восемнадцатого столетия первые компаративисты стремились найти для себя моде­ли для сравнения. Монтескье, Вольтер и Дидро обнаружи­вают по другую сторону пролива (Ла Манша) политиче­ский режим, который они противопоставляют абсолютной монархии. С появлением работ Токвиля этот анализ приоб­ретает более теоретический характер; наблюдатель обраща­ет свой взор за пределы своей страны не только для того, чтобы отточить оружие для своей политической борьбы. Скорее, он это делает для того, чтобы укрепить свою спо­собность проникать в сущность явлений, путем сравнения отработать собственные перспективы. Несколько позднее, компаративист получает возможность проникнуть в новый мир с помощью антропологов, давая новую оценку некоторым признанным обобщениям и даже ставя новые вопро­сы, касающиеся самого привычного для него окружения. Каждый выход за пределы своей собственной страны зву­чит для него как откровение. В конце концов исследователь приходит к пониманию, что существует огромное разнооб­разие ценностей, структур и систем, которые не являются просто продуктами природы.

Такое откровение таит в себе взрывоопасный потенциал.

Без примера Англии не было бы Французской револю­ции, а эра правления Мэйдзи не наступила бы без того пережитого шока, которым оказалось для японцев открытие западного мира. За всем тем, что они назвали «хорошим нюхом» («big noses»), японцы увидели жизнеспособность другой цивилизации, построенной на других идеях, другом поведении и другом уровне развития, которые, по-видимо­му, во всем были достойны подражания.

Историки показали, как сопоставление с другими го­сударствами порой создает преждевременные коллек­тивные устремления в прочно установившихся, стабиль­ных режимах. Прежняя Европа дает много наглядных при­меров такого разрушительного воздействия, и неудиви­тельно, что столь многие страны третьего мира стремятся защитить себя от всего, что им представляется опасной заразой.

Современные тоталитарные государства имеют, несом­ненно, больше возможностей побороть вредное влияние, чем имели монархи в первой половине девятнадцатого сто­летия, когда они тщетно старались уберечь себя от опасных идей Французской революции. Логика изоляции, однако, остается прежней. Лидерам хорошо известной империи на Востоке удавалось в течение долгого времени ограничивать фактическое передвижение людей. Они знали, что некото­рые контакты могут быть опасны. Любое знание, приобре­тенное путем сравнения, таит в себе опасность оказаться фактором перемен просто в силу того, что в нем содержится мысль о том, что все, что ранее представлялось порождени­ем Разума и Провидения, не является единственной и абсо­лютной истиной. Перевод сказанного на современный по­литический язык означает, что осознание различия являет­ся одним из наиболее важных рычагов истории, столь же могущественным, как и социальные конфликты внутри стран.

Спускаясь на более прозаический уровень, можно утвер­ждать, что было бы достаточно легко найти примеры преобразований, осуществленных на основе заимствования опыта других стран. При ретроспективном рассмотрении вся политическая и социальная история стран Западной Европы отмечена совпадениями, как если бы весь европей­ский континент сверял свое время по единому Бит Бену. На протяжении всего девятнадцатого столетия многие евро­пейские страны колебались между британской и француз­ской общественными моделями. Но вскоре все страны об­наружили тенденцию к развитию в одном направлении, од­новременно высказываясь за большую свободу, справедли­вость и более широкое участие в политической жизни. Все­общее избирательное право получило распространение од­новременно с укреплением профсоюзов и превращением их в мощные организаций. Женщины в восьми странах од­новременно получили право голоса. Французский ученый, специалист в области трудового законодательства П.Луи отмечал: «Если мы проследим историческую эволюцию трудового права, мы будем поражены тем, что она осущест­вляется во всех странах по тем же последовательным эта­пам». После окончания второй мировой войны все страны Западной Европы создали схожие институты социальной защиты, патронажа, пенсионного обеспечения и помощи нуждающимся семьям; они дали государству возможность более активного вмешательства в экономическую жизнь общества.

В течение почти полувека западные демократии по обе стороны Атлантического океана использовали налоговые средства для постепенного увеличения доли валового наци­онального продукта (ВНП), контролируемого государст­вом. К началу 80-х годов большинство «либеральных» пра­вительств Запада собирало и перераспределяло около 40% национального продукта. Кризис системы социального обеспечения стал политической проблемой почти одновре­менно едва ли не во всех странах Западной Европы.

Одновременно с развитием международных связей про­исходит и синхронизация событий в разных странах. Вол­нения в одной стране пробуждают общественное мнение в соседней, также распространяются и идеи. В одной стране возрастной предел для получения права голоса снижается до 18 лет — и пять или шесть других стран заимствуют это изменение. Законодательство па защите окружающей при­родной среды, по ослаблению контроля за рождаемостью, законы о разводах по добровольному согласию были сфор­мулированы и введены одновременно во Франции и Герма­нии. Социальные реформы, проведенные в Италии в тече­ние первого послевоенного десятилетия, были скопированы с аналогичных французских.

Именно политические лидеры часто сами определяют ориентации такого подражания. Это проявляется со всей очевидностью в странах третьего мира, где целое поколение правителей старалось внедрить в массы идеи и применить модели, разработанные для передовых стран, западных или восточных. Еще в большей степени это свойственно евро­пейским странам. Связанные между собой поразительно схожими экономическими и социальными проблемами» они стремятся использовать решения, оказавшиеся удач­ными в соседних странах. Процесс сравнения становится эвристическим. Это предполагает выработку соответствую­щих политических платформ, поскольку очевидно, что та­кая мимикрия совершенно не гарантирует того, что реше­ния, подходящие для одной страны, обязательно будут при­годны для другой. Одинаковое лечение либерализмом не принесет одинаковой пользы Великобритании и Японии; способность французских социальных структур и органи­заций упорядочивать функционирование свободного рын­ка, по-видимому, не эквивалентна системе, существующей в Германии. Рецепт, который где-то оказывается превос­ходным, не обязательно даст хорошие результаты в другом месте. Но главная задача всякого научного сравнения со­стоит именно в том, чтобы показать важность исконного контекста, активно ассимилирующего привнесенные пере­менные.

Сравнение — это средство приобретения знания. Поскольку осознание единичного факта связано с понима­нием многих фактов, поскольку частное мы лучше пости­гаем в свете всеобщих, универсальных представлений, про­ведение сравнения между государствами на межстрановом уровне в десятки раз увеличивает возможность объяснения того или иного политического явления. Исследователь, изучающий только одну страну, может интепретировать как нормальное то, что на самом деле компаративисту представляется аномальным. Даже до, что является наибо­лее привычным, может оказаться непонятным. «Пробудьте в Лондоне год, — писал французский историк Ф. Броделъ, — и вам не слишком много удастся узнать об Англии. Но путем сравнения, в свете того, что вызвало ваше удивление, вы вдруг начнете понимать некоторые из наиболее глубинных и характерных особенностей Франции, которых вы ра­нее не понимали, поскольку они для вас были слишком привычны». Броделъ использует такие категории, как про­странство и время, чтобы обеспечить условия проявления такого несходства, которое способствует большей ясности понимания. Так же поступает и политолог, критикующий на основе опыта других стран систему, к которой он сам принадлежит. Так С. Файнер подчеркивает, что нельзя боль­ше рассматривать английскую систему правления в качест­ве идеальной. Он обвиняет английскую избирательную си­стему в том, что ею создано «чередующееся однопартийное» правление, чреватое серьезными конфликтами и опасным отсутствием преемственности. Его критическая оценка, безусловно, усиливается в свете опыта других европейских стран — таких, которые доказали, что пропорциональное представительство также совместимо с устойчивым и ус­пешным правлением, При постановке диагноза «француз­ского недуга» в период Четвертой Республики многие фран­цузские исследователи использовали свои глубокие знания процессов принятия политических решений в Америке и Швеции. Только путем сравнения стала очевидной сла­бость Франции. Но проблема здесь состоит не только в том, чтобы оценить тривиальность или исключительность на­блюдаемых явлений.

Всякое открытие необычного побуждает исследователя объяснить, почему норма, существующая здесь, отсутству­ет в другом месте и наоборот. Историк стал бы искать причину той или иной задержки развития в способности моби­лизации сил, демограф задал бы вопрос, почему в том или другом месте на деторождение не влияет урбанизация. По­литолог ищет объяснение нестабильности в особом контек­сте, постепенно исключая переменные, которые не вызыва­ют нестабильности в другом месте. Сопоставление, наложе­ние различных факторов является полезным не только для того, чтобы определить отношение одного к другим; оно также предусматривает широкие обобщения, те самые все­поглощающие тигли, которые переплавляют каждый от­дельный опыт в «норму», «отклонение от нормы» или «кли­нический» случай, обеспечивая тем самым лучшее понима­ние даже того, что является специфическим.

Хотя вначале сравнение может быть вызвано просто по­иском информации, оно одновременно является и ключом к познанию. Именно это делает его одним из наиболее пло­дотворных направлений мышления. Оно помогает изба­виться от унаследованных закоснелых представлений, обя­зывает нас пересмотреть обоснованность необсуждаемых интерпретаций и расширяет наш кругозор. Каждый иссле­дователь, в том числе и исследователь-компаративист, яв­ляется представителем определенной культуры, и именно это обстоятельство может ограничить его способность по­нимания явлений. Существование таких «шор» признать нелегко. Социологи из западных стран слишком медленно осознали, что они применяли собственные мерки в качест­ве универсальных. В течение длительного времени практи­ка классических сравнений, безусловно, включала в себя идею прогресса, в основе которой лежала тенденция рас­сматривать каждую политическую систему соответственно тому месту, которое ей отводилось на воображаемой шкале, неумолимо направляющей к «развитию», «демократии» или даже вестернизации.

При проведении сравнения вполне естественной являет­ся опасность попасть в ловушку этноцентризма, но в то же время сравнение является и лучшим средством против этой опасности. Восприятие существующих различий не­избежно приводит исследователей к осознанию относительности знания и, следовательно, помогает им освобо­диться от культурных наслоений. Действительно, само по­нятие этноцентризма просто не может существовать вне практики сравнения. Только в сравнении с другими культу­рами можно осознать возможную опасность культурной изоляции.

Как давно отметил Э. Галеви, различия между Францией и Англией, представляющиеся огромными для европейца, в то же время кажутся совсем незначительными для жителя Пекина или Калькутты. Восприятие различий зависит от фактической близости наблюдателя к объекту — это неоспоримый факт, который может создать целый ряд проблем. Когда исследователям удается установить тесную взаимосвязь с изучаемой культурой, единственным показателем, Который часто ими оценивается реально, является ее специфичность. Например, в работах Ж. Берка, который изу­чал арабский мир изнутри как включенный наблюдатель, предстает перед читателем удивительная панорама своеоб­разной реальности — но она настолько своеобразна, что сравнение становится невозможным. Как утверждает Э. Сэд, недостатком большинства работ об исламских стра­нах является то, что в них придается слишком большое значение их специфическим особенностям, в результате чего в этих работах больше уделяется внимания культурно­му своеобразию стран, нежели их сравнению. Глубокое ос­мысление социального целого, хотя бы и «посторонним че­ловеком», приводит, таким образом, к ценному достиже­нию — живому знанию, полученному на основе многообра­зия объектов исследования. Но это знание не всегда поро­ждает сравнение и не способствует выведению общего из специфического, т.е. такому процессу, который только один обеспечивает прогресс знания. Изучая арабский мир и наблюдая в нем одинаковый процесс перехода к совре­менному уровню общественного устройства, Д. Лернер в своей книге «The Passing of Traditional Society»3, может быть, и пытается делать обобщения, но эти попытки незначи­тельны в сравнении с чрезмерной ориентацией на анализ специфического, характерной для столь большого числа исследователей. Различие между узкозональными исследо­ваниями и широкомасштабным анализом должно рассмат­риваться именно с точки зрения сопоставления преиму­ществ, обеспечиваемых близостью к объекту исследования или удаленностью от него. Во всяком случае, усиливается негативное отношение к широкомасштабным сравнениям, достроенным на слишком абстрактных гипотезах; и в то же время возрождающийся интерес сосредотачивается на бо­лее строгом приближении к реальности. Фактически, рас­ширяющие кругозор и обеспечивающие широкий аспект информации, международные сравнительные исследова­ния являются результатом сосредоточения внимания в ка­кой-то определенной области. Так, Латинская Америка предстала склонной к элитизму, корпоративизму, централизации и авторитаризму. Предметом исследований в других областях оказались племенной строй или кастовые системы, религиозные пристрастия и фундаментализм, во­енные правления или однопартийные режимы. В итоге бы­ло достигнуто более глубокое понимание специфики разви­вающихся стран; кроме того, новые, более отработанные категории и теории были введены в область сравнительных политических исследований.

Цель сравнительной социологии и политологии — в стремлении приобрести более объяснительный, нежели описательный характер — с тем, чтобы включить каждое конкретное исследование (неполное, региональное или сек­торальное) в более широкий контекст.

Историк П. Вейн пошел еще дальше, утверждая (как это ни парадоксально), что даже специальные и единичные знания подвергаются концептуальным обобщениям. Так, необходимо постигнуть сущность империализма вообще, чтобы понять, в чем состоит специфика римского импери­ализма, британского колониального империализма, совет­ского государственного империализма (по отношению к его сателлитам), американского экономического империа­лизма. «Только то, что сохраняется неизменным, индиви­дуализируется, не взирая на то, сколь абстрактным и об­щим оно является». Иными словами, необходимо иметь общее представление о готическом соборе, чтобы оценить, в чем своеобразие соборов в Бургосе, Милане, Марбурге, Страсбурге иди Кельне.

Нам необходимо иметь общую концепцию развития, выработанную на основе опыта западных стран, чтобы оце­нить реальность развивающегося мира. С другой стороны, вполне естественным является и то, что растущий интерес к этому миру позволил бы обнаружить все недостатки ис­ходных гипотез. Сопоставление эмпирических знаний дало вполне естественный и здоровый стимул для признания этноцентризма. Оно способствовало лучшему пониманию то­го, что «развитие» — это не однонаправленное движение, а процесс, активно формируемый различными и своеобраз­ными культурами и традиционными институтами. В то же время его нельзя рассматривать лишь как поступательное, необратимое движение; это процесс, идущий с поворотами и обходами, которые, однако, нельзя считать явными неу­дачами или отставанием. Это процесс, идущий не к созда­нию универсальной либерально-демократической модели общества, но ведущий к различным политическим и соци­альным формам с одновременной дифференциацией и рационализацией возможных форм этатизма или авторита­ризма. Аналитики из западных стран полагали, что весь мир пойдет по пути, который они хорошо себе представля­ли. Они сделали «слишком широкие обобщения на основе социополитических институциональных особенностей про­цесса модернизации в Западной Европе, которые они знали лучше всего и полагали их необходимыми (или желатель­ными) для других государств, о которых они знали значи­тельно меньше». В самом деле, как утверждает Виарда, осуществившийся в странах Запада переход к индустриализа­ции, урбанизации, профессиональной дифференциации и т. д. вызвал изменения в семейной, религиозной и полити­ческой сферах социальной организации. Но являются ли эти изменения универсальными? Опыт Японии свидетельствует о том, что «формы западной социальной и политиче­ской организации не являются неизбежным следствием за­мены феодализма, традиционализма и аграрной системы хозяйства современной промышленной технологией. На­против, капиталистический индивидуализм, введение свет­ского образования, признание особой роли средних клас­сов и принадлежности к ним, рост либерализма и плюра­лизма групповых интересов, множество других особенностей, которые неотделимы от религиозной, семейной, со­циальной и политической систем и порядка стран северо­западной Европы и США, следует рассматривать лишь как одну из многих возможных альтернатив перехода к урбанистическо-индустриальному общественному устройству, а не обязательно как более совершенную или более нравст­венную».

Сегодня широко признана идея, что существуют альтер­нативные пути создания альтернативных моделей модер­низации. Не нужно больше пытаться установить всеобщую последовательность универсальных стадий экономического и политического развития. Не нужно больше проводить полевых исследований, чтобы определить, как далеко мест­ное население, например в Турции или где-либо в другом месте, продвинулось по прямому пути, ведущему развива­ющуюся нацию к успеху. И, несомненно, лишь благодаря развитию практики сравнения различных государств были проведены дальнейшие исследования, приведшие к осознанию и исправлению прежних несоответствий. Сам факт, что сравнительные политические исследования приняли характер настоящего движения в 60-е годы, способствовал заметному ускорению процессов научного обмена, выразившегося в сравнении теорий с контекстуальным анализом и тем самым способствовавшего их периодическому осовремениванию или переработке.

Стремясь найти подходящие понятийные категории, со­циальные ученые постарались избавиться от нормативных представлений, принятых в их странах. Как мы сможем оценить такие категории, как «политическое участие*, «де­мократия» или «свобода», если сохраним критерии, специ­фические для данной политической системы? Некоторые ученые из Восточной Европы указывали на трудности информационного общения между учеными Запада и их кол­легами с Востока. Такие нормативные расхождения обнару­жились даже среди западных компаративистов. Так, Ч. Москос и В. Белл развенчали некоторые пагубные идеи, на­пример о том, что демократия не подходит бедному народу, или же, что военные режимы являются более эффективны­ми, нежели всякие другие на данном этапе развития. Но как представить себе абсолютно объективного исследовате­ля? Понимать ценности, которыми кто-то обладает, может быть важнее, нежели считать себя абсолютно свободным от предубеждений.

Следовало бы упомянуть здесь о том вкладе, который внесла антропология в «освобождение» политической науки от узких культурных рамок. Изучение первобытных обще­ств позволило социальным ученым представить свой соб­ственный мир совершенно в ином свете. Интеграция пер­вобытных общественных образований в общепризнанный конгломерат социальных систем заставила их обратить свой взор назад и выработать категории более универсаль­ного характера. И не случайно, что функционализм берет свое начало непосредственно из антропологии.

Некоторые авторы, такие как Ж. Зиглер, даже предлага­ли начинать исследования с «незападных» социальных сис­тем, чтобы затем вернуться к «западным» вооруженными новыми представлениями. Такая стратегия была подверг­нута критике как «излишняя» Д. Сартори. В самом деле, столь же неправомерно оценивать политическую актив­ность в Уганде или Йемене, как и объяснять функциониро­вание развитых плюралистических демократий в терминах теории мобилизации. Не следует пытаться преодолеть одну форму этноцентризма, одновременно впадая в другую. В самом лучшем варианте понятия окажутся слишком общи­ми, размытыми до такой степени, что утратят свою адек­ватность даже для тех стран, по отношению к которым они возникли. В итоге, едва ли можно утверждать, что наши «потери в специфичности» компенсируются какими-либо «приобретениями» за счет интегрирования. «Я бы скорее сказал, что то, чего мы достигли в способности манипули­ровать понятиями или же искать универсальные обобщения, скорее находится на вербальном уровне и весьма обманчиво, тогда как наши достижения в области затуманивания истины — значительны».

Критические замечания, высказанные Сартори, обращены к тем, кто без всякой системы пользуется теми знаниями, которые мы приобрели о незападных государствах. В то же время не следовало бы оставлять без внимания и то, на­сколько отдельные разделы трудов по антропологии оказа­ли живительное воздействие на сравнительную политоло­гию. Параллели, проведенные К. Леви-Строссом между ми­фами и идеологиями в его работе «Структурная антрополо­гия», обогатили анализ как мифов, так и идеологий. Иссле­дования В. Мульмана и его коллег по проблеме «нативиз­ма»14 способствовали пониманию национализма; аналогичным образом анализ «мессианства» не должен игнори­роваться теми, кто изучает харизматические или револю­ционные явления. Ж. Баландье справедливо отметил, на­сколько дискуссии по проблемам власти и политики в ши­роком плане были стимулированы антропологическим подходом.

Социология также сыграла важную роль в том, что ука­зала на опасность этноцентризма. Государства, существую­щие в мире, бесконечно разнообразны. Для того, чтобы объяснить наблюдавшиеся ими контрасты в социальном поведений поляков и итальянцев, ирландцев и чернокожих, социологи Чикагской школы в начале века произвели на свет концепцию культуры16. Они были среди первых, кто обратил внимание на различия обществ, на то, насколько устойчивыми и значимыми являются психологические барьеры, навязанные им историей. Несколько десятилетий спустя западные — европейские и американские — соц­иологи начали вторжение в страны четырех континентов, вооруженные своим научным инструментарием. Они быст­ро обнаружили, не без чувства горечи, всю неэффектив­ность своих «универсальных» концепций. Вопросы, испол­ненные смысла в Англии и Скандинавии, шокировали бы японцев и не могли бы быть поняты арабами. Но эти пре­пятствия явились стимулом для серьезного размышления, и бесспорно способствовали прогрессу и зрелости. Заявить о том, что данный вопрос или исследовательский инструмент «не подходит», как это сделал Э. Шойх, означает при­знать, что «исследователь, представляющий другую культуру, обычно не понимает экзистенциальной основы своего собственного мышления. Поэтому "трудности", с которыми ученому приходится сталкиваться при проведении кросс-культурных исследований, являются отражением тех самых коррективов, которые эти исследования предполагают внести в социальную науку, развивающуюся в контексте отдельной социальной системы». Сравнительные иссле­дования высвечивают слабые стороны этноцентризма и тем самым они, несомненно, способствуют его ослаблению. Всегда нужно оценить пределы своих собственных возможностей, чтобы затем переступить их. Подобно любой дру­гой научной дисциплине сравнительные исследования раз­личных государств будут развиваться путем исправления многих, постепенно обнаруживаемых заблуждений.