Сравнение
как средство освобождения
от этноцентризма
М. Доган, Д. Пеласси
Давняя мысль, высказанная философами, сводится к тому, что познание самого себя достигается путем познания других. Собственное «я» утверждается опосредствованно, путем многочисленных сравнений. Развитие ребенка происходит путем подражания или противодействия. Подлинные качества человека, исконные и единственные в своем роде, оцениваются лишь путем сравнения, т. е. существуют лишь в относительном смысле. Согласно утверждению Гегеля, человек осознает себя в других, а других — в самом себе.
То, что справедливо для отдельного индивида, в еще большей степени справедливо для обществ» Не существует государства без других государств. Это многообразие, которое теперь способствует пробуждению столь различных по своему существу проявлений национального самосознания, является единственным элементом, позволяющим осмыслить то, что характеризует людей и системы.
Представим себе страну, на века изолированную непреодолимой стеной от окружающего мира. Кто из населяющих ее жителей оказался бы в состоянии описать жизнь такого изолированного государства? Что могло бы служить для них точкой отсчета? Как можно было бы оценить то, что познано, более того, что могло быть познано? Будучи ограниченным восприятием лишь поверхностных и эпизодических событий, такой наблюдатель оказался бы неспособным понять большинство фундаментальных и принципиальных особенностей своего окружения. Насколько устойчиво организованными являются социальные группы, какие специфические особенности характеризуют менталитет населения, какой степени централизации достигла власть? Простая формулировка таких вопросов заранее предполагает необходимость сравнения; лишенный возможности выйти за пределы своего собственного мировосприятия, такой исследователь оказывается фактически действующим вслепую.
Ученые, изучающие различия между ними самими и обществами; в которых они живут, найдут открывающиеся перед ними новые перспективы. Не случайно, что в числе наиболее скрупулезных исследований по многим странам мы неизбежно встретим труды удивительно проницательных «иностранцев».
Мы можем проиллюстрировать это утверждение целым рядом примеров.
Так, француз А. Зигфрид полвека тому назад показал, что менталитет британского правящего класса смог вызвать «Британский кризис в XX веке» («Crise britannique au XX siecle»). Англичанин Д. Брайс в начале нынешнего века в своей работе «Американская федерация» («American Commonwealth») показал, как система отбора кандидатов на пост президента в Соединенных Штатах может отторгать выдающиеся таланты. Американец Э. Бэнфилд за время своего сравнительно короткого пребывания на юге Италии зафиксировал нормы поведения населения, не доверяющего центральной власти; позднее итальянские социологи подтвердили основные выводы этого анализа, но уже в тот момент, когда отмеченная ранее «безнравственная семейственность» быстро угасала. Существование 450 тыс. муниципальных советников во Франции является фактом, которому французские политологи не придают большого значения. Но для иностранца, вроде С. Торроу, этот факт представляет собой исключительное явление, требующее пересмотра некоторых стереотипов, обычных для многих французов. Одним из таких стереотипов является суждение о недостаточном участии в управлении. В стране, где один из каждых шестидесяти граждан является членом муниципального совета, это, пожалуй, слишком скорое и в какой-то степени поверхностное суждение, особенно, если мы обратимся к сельским районам.
Угасание большинства крупных американских городов было поначалу отмечено не американскими наблюдателями. Уже перед второй мировой войной в трудах, написанных европейцами, был проанализирован этот упадок, который ученые с западного побережья Атлантики обнаружили гораздо позже. В то же время австралийские географы поражаются существованию деревень в Европе. Тем самым, социологи и политологи подхватили факел, зажженный когортой знаменитых писателей и философов, таких как Кант и Гете, Стендаль и Шатобриан, Байрон и Шелли, которые, каждый в свою эпоху, открыли для себя по крайней мере, одну страну — Италию.
Экспатриация всегда была ключом к тому, чтобы сделать суждение более объективным. «Истина по эту сторону Пиренеев, заблуждение — по другую» — первым заявил Монтень, а вслед за ним Паскаль. Наиболее распространенные ценности, наиболее очевидные социальные структуры или политические институты не являются обязательно всеобщими. На протяжении всего восемнадцатого столетия первые компаративисты стремились найти для себя модели для сравнения. Монтескье, Вольтер и Дидро обнаруживают по другую сторону пролива (Ла Манша) политический режим, который они противопоставляют абсолютной монархии. С появлением работ Токвиля этот анализ приобретает более теоретический характер; наблюдатель обращает свой взор за пределы своей страны не только для того, чтобы отточить оружие для своей политической борьбы. Скорее, он это делает для того, чтобы укрепить свою способность проникать в сущность явлений, путем сравнения отработать собственные перспективы. Несколько позднее, компаративист получает возможность проникнуть в новый мир с помощью антропологов, давая новую оценку некоторым признанным обобщениям и даже ставя новые вопросы, касающиеся самого привычного для него окружения. Каждый выход за пределы своей собственной страны звучит для него как откровение. В конце концов исследователь приходит к пониманию, что существует огромное разнообразие ценностей, структур и систем, которые не являются просто продуктами природы.
Такое откровение таит в себе взрывоопасный потенциал.
Без примера Англии не было бы Французской революции, а эра правления Мэйдзи не наступила бы без того пережитого шока, которым оказалось для японцев открытие западного мира. За всем тем, что они назвали «хорошим нюхом» («big noses»), японцы увидели жизнеспособность другой цивилизации, построенной на других идеях, другом поведении и другом уровне развития, которые, по-видимому, во всем были достойны подражания.
Историки показали, как сопоставление с другими государствами порой создает преждевременные коллективные устремления в прочно установившихся, стабильных режимах. Прежняя Европа дает много наглядных примеров такого разрушительного воздействия, и неудивительно, что столь многие страны третьего мира стремятся защитить себя от всего, что им представляется опасной заразой.
Современные тоталитарные государства имеют, несомненно, больше возможностей побороть вредное влияние, чем имели монархи в первой половине девятнадцатого столетия, когда они тщетно старались уберечь себя от опасных идей Французской революции. Логика изоляции, однако, остается прежней. Лидерам хорошо известной империи на Востоке удавалось в течение долгого времени ограничивать фактическое передвижение людей. Они знали, что некоторые контакты могут быть опасны. Любое знание, приобретенное путем сравнения, таит в себе опасность оказаться фактором перемен просто в силу того, что в нем содержится мысль о том, что все, что ранее представлялось порождением Разума и Провидения, не является единственной и абсолютной истиной. Перевод сказанного на современный политический язык означает, что осознание различия является одним из наиболее важных рычагов истории, столь же могущественным, как и социальные конфликты внутри стран.
Спускаясь на более прозаический уровень, можно утверждать, что было бы достаточно легко найти примеры преобразований, осуществленных на основе заимствования опыта других стран. При ретроспективном рассмотрении вся политическая и социальная история стран Западной Европы отмечена совпадениями, как если бы весь европейский континент сверял свое время по единому Бит Бену. На протяжении всего девятнадцатого столетия многие европейские страны колебались между британской и французской общественными моделями. Но вскоре все страны обнаружили тенденцию к развитию в одном направлении, одновременно высказываясь за большую свободу, справедливость и более широкое участие в политической жизни. Всеобщее избирательное право получило распространение одновременно с укреплением профсоюзов и превращением их в мощные организаций. Женщины в восьми странах одновременно получили право голоса. Французский ученый, специалист в области трудового законодательства П.Луи отмечал: «Если мы проследим историческую эволюцию трудового права, мы будем поражены тем, что она осуществляется во всех странах по тем же последовательным этапам». После окончания второй мировой войны все страны Западной Европы создали схожие институты социальной защиты, патронажа, пенсионного обеспечения и помощи нуждающимся семьям; они дали государству возможность более активного вмешательства в экономическую жизнь общества.
В течение почти полувека западные демократии по обе стороны Атлантического океана использовали налоговые средства для постепенного увеличения доли валового национального продукта (ВНП), контролируемого государством. К началу 80-х годов большинство «либеральных» правительств Запада собирало и перераспределяло около 40% национального продукта. Кризис системы социального обеспечения стал политической проблемой почти одновременно едва ли не во всех странах Западной Европы.
Одновременно с развитием международных связей происходит и синхронизация событий в разных странах. Волнения в одной стране пробуждают общественное мнение в соседней, также распространяются и идеи. В одной стране возрастной предел для получения права голоса снижается до 18 лет — и пять или шесть других стран заимствуют это изменение. Законодательство па защите окружающей природной среды, по ослаблению контроля за рождаемостью, законы о разводах по добровольному согласию были сформулированы и введены одновременно во Франции и Германии. Социальные реформы, проведенные в Италии в течение первого послевоенного десятилетия, были скопированы с аналогичных французских.
Именно политические лидеры часто сами определяют ориентации такого подражания. Это проявляется со всей очевидностью в странах третьего мира, где целое поколение правителей старалось внедрить в массы идеи и применить модели, разработанные для передовых стран, западных или восточных. Еще в большей степени это свойственно европейским странам. Связанные между собой поразительно схожими экономическими и социальными проблемами» они стремятся использовать решения, оказавшиеся удачными в соседних странах. Процесс сравнения становится эвристическим. Это предполагает выработку соответствующих политических платформ, поскольку очевидно, что такая мимикрия совершенно не гарантирует того, что решения, подходящие для одной страны, обязательно будут пригодны для другой. Одинаковое лечение либерализмом не принесет одинаковой пользы Великобритании и Японии; способность французских социальных структур и организаций упорядочивать функционирование свободного рынка, по-видимому, не эквивалентна системе, существующей в Германии. Рецепт, который где-то оказывается превосходным, не обязательно даст хорошие результаты в другом месте. Но главная задача всякого научного сравнения состоит именно в том, чтобы показать важность исконного контекста, активно ассимилирующего привнесенные переменные.
Сравнение — это средство приобретения знания. Поскольку осознание единичного факта связано с пониманием многих фактов, поскольку частное мы лучше постигаем в свете всеобщих, универсальных представлений, проведение сравнения между государствами на межстрановом уровне в десятки раз увеличивает возможность объяснения того или иного политического явления. Исследователь, изучающий только одну страну, может интепретировать как нормальное то, что на самом деле компаративисту представляется аномальным. Даже до, что является наиболее привычным, может оказаться непонятным. «Пробудьте в Лондоне год, — писал французский историк Ф. Броделъ, — и вам не слишком много удастся узнать об Англии. Но путем сравнения, в свете того, что вызвало ваше удивление, вы вдруг начнете понимать некоторые из наиболее глубинных и характерных особенностей Франции, которых вы ранее не понимали, поскольку они для вас были слишком привычны». Броделъ использует такие категории, как пространство и время, чтобы обеспечить условия проявления такого несходства, которое способствует большей ясности понимания. Так же поступает и политолог, критикующий на основе опыта других стран систему, к которой он сам принадлежит. Так С. Файнер подчеркивает, что нельзя больше рассматривать английскую систему правления в качестве идеальной. Он обвиняет английскую избирательную систему в том, что ею создано «чередующееся однопартийное» правление, чреватое серьезными конфликтами и опасным отсутствием преемственности. Его критическая оценка, безусловно, усиливается в свете опыта других европейских стран — таких, которые доказали, что пропорциональное представительство также совместимо с устойчивым и успешным правлением, При постановке диагноза «французского недуга» в период Четвертой Республики многие французские исследователи использовали свои глубокие знания процессов принятия политических решений в Америке и Швеции. Только путем сравнения стала очевидной слабость Франции. Но проблема здесь состоит не только в том, чтобы оценить тривиальность или исключительность наблюдаемых явлений.
Всякое открытие необычного побуждает исследователя объяснить, почему норма, существующая здесь, отсутствует в другом месте и наоборот. Историк стал бы искать причину той или иной задержки развития в способности мобилизации сил, демограф задал бы вопрос, почему в том или другом месте на деторождение не влияет урбанизация. Политолог ищет объяснение нестабильности в особом контексте, постепенно исключая переменные, которые не вызывают нестабильности в другом месте. Сопоставление, наложение различных факторов является полезным не только для того, чтобы определить отношение одного к другим; оно также предусматривает широкие обобщения, те самые всепоглощающие тигли, которые переплавляют каждый отдельный опыт в «норму», «отклонение от нормы» или «клинический» случай, обеспечивая тем самым лучшее понимание даже того, что является специфическим.
Хотя вначале сравнение может быть вызвано просто поиском информации, оно одновременно является и ключом к познанию. Именно это делает его одним из наиболее плодотворных направлений мышления. Оно помогает избавиться от унаследованных закоснелых представлений, обязывает нас пересмотреть обоснованность необсуждаемых интерпретаций и расширяет наш кругозор. Каждый исследователь, в том числе и исследователь-компаративист, является представителем определенной культуры, и именно это обстоятельство может ограничить его способность понимания явлений. Существование таких «шор» признать нелегко. Социологи из западных стран слишком медленно осознали, что они применяли собственные мерки в качестве универсальных. В течение длительного времени практика классических сравнений, безусловно, включала в себя идею прогресса, в основе которой лежала тенденция рассматривать каждую политическую систему соответственно тому месту, которое ей отводилось на воображаемой шкале, неумолимо направляющей к «развитию», «демократии» или даже вестернизации.
При проведении сравнения вполне естественной является опасность попасть в ловушку этноцентризма, но в то же время сравнение является и лучшим средством против этой опасности. Восприятие существующих различий неизбежно приводит исследователей к осознанию относительности знания и, следовательно, помогает им освободиться от культурных наслоений. Действительно, само понятие этноцентризма просто не может существовать вне практики сравнения. Только в сравнении с другими культурами можно осознать возможную опасность культурной изоляции.
Как давно отметил Э. Галеви, различия между Францией и Англией, представляющиеся огромными для европейца, в то же время кажутся совсем незначительными для жителя Пекина или Калькутты. Восприятие различий зависит от фактической близости наблюдателя к объекту — это неоспоримый факт, который может создать целый ряд проблем. Когда исследователям удается установить тесную взаимосвязь с изучаемой культурой, единственным показателем, Который часто ими оценивается реально, является ее специфичность. Например, в работах Ж. Берка, который изучал арабский мир изнутри как включенный наблюдатель, предстает перед читателем удивительная панорама своеобразной реальности — но она настолько своеобразна, что сравнение становится невозможным. Как утверждает Э. Сэд, недостатком большинства работ об исламских странах является то, что в них придается слишком большое значение их специфическим особенностям, в результате чего в этих работах больше уделяется внимания культурному своеобразию стран, нежели их сравнению. Глубокое осмысление социального целого, хотя бы и «посторонним человеком», приводит, таким образом, к ценному достижению — живому знанию, полученному на основе многообразия объектов исследования. Но это знание не всегда порождает сравнение и не способствует выведению общего из специфического, т.е. такому процессу, который только один обеспечивает прогресс знания. Изучая арабский мир и наблюдая в нем одинаковый процесс перехода к современному уровню общественного устройства, Д. Лернер в своей книге «The Passing of Traditional Society»3, может быть, и пытается делать обобщения, но эти попытки незначительны в сравнении с чрезмерной ориентацией на анализ специфического, характерной для столь большого числа исследователей. Различие между узкозональными исследованиями и широкомасштабным анализом должно рассматриваться именно с точки зрения сопоставления преимуществ, обеспечиваемых близостью к объекту исследования или удаленностью от него. Во всяком случае, усиливается негативное отношение к широкомасштабным сравнениям, достроенным на слишком абстрактных гипотезах; и в то же время возрождающийся интерес сосредотачивается на более строгом приближении к реальности. Фактически, расширяющие кругозор и обеспечивающие широкий аспект информации, международные сравнительные исследования являются результатом сосредоточения внимания в какой-то определенной области. Так, Латинская Америка предстала склонной к элитизму, корпоративизму, централизации и авторитаризму. Предметом исследований в других областях оказались племенной строй или кастовые системы, религиозные пристрастия и фундаментализм, военные правления или однопартийные режимы. В итоге было достигнуто более глубокое понимание специфики развивающихся стран; кроме того, новые, более отработанные категории и теории были введены в область сравнительных политических исследований.
Цель сравнительной социологии и политологии — в стремлении приобрести более объяснительный, нежели описательный характер — с тем, чтобы включить каждое конкретное исследование (неполное, региональное или секторальное) в более широкий контекст.
Историк П. Вейн пошел еще дальше, утверждая (как это ни парадоксально), что даже специальные и единичные знания подвергаются концептуальным обобщениям. Так, необходимо постигнуть сущность империализма вообще, чтобы понять, в чем состоит специфика римского империализма, британского колониального империализма, советского государственного империализма (по отношению к его сателлитам), американского экономического империализма. «Только то, что сохраняется неизменным, индивидуализируется, не взирая на то, сколь абстрактным и общим оно является». Иными словами, необходимо иметь общее представление о готическом соборе, чтобы оценить, в чем своеобразие соборов в Бургосе, Милане, Марбурге, Страсбурге иди Кельне.
Нам необходимо иметь общую концепцию развития, выработанную на основе опыта западных стран, чтобы оценить реальность развивающегося мира. С другой стороны, вполне естественным является и то, что растущий интерес к этому миру позволил бы обнаружить все недостатки исходных гипотез. Сопоставление эмпирических знаний дало вполне естественный и здоровый стимул для признания этноцентризма. Оно способствовало лучшему пониманию того, что «развитие» — это не однонаправленное движение, а процесс, активно формируемый различными и своеобразными культурами и традиционными институтами. В то же время его нельзя рассматривать лишь как поступательное, необратимое движение; это процесс, идущий с поворотами и обходами, которые, однако, нельзя считать явными неудачами или отставанием. Это процесс, идущий не к созданию универсальной либерально-демократической модели общества, но ведущий к различным политическим и социальным формам с одновременной дифференциацией и рационализацией возможных форм этатизма или авторитаризма. Аналитики из западных стран полагали, что весь мир пойдет по пути, который они хорошо себе представляли. Они сделали «слишком широкие обобщения на основе социополитических институциональных особенностей процесса модернизации в Западной Европе, которые они знали лучше всего и полагали их необходимыми (или желательными) для других государств, о которых они знали значительно меньше». В самом деле, как утверждает Виарда, осуществившийся в странах Запада переход к индустриализации, урбанизации, профессиональной дифференциации и т. д. вызвал изменения в семейной, религиозной и политической сферах социальной организации. Но являются ли эти изменения универсальными? Опыт Японии свидетельствует о том, что «формы западной социальной и политической организации не являются неизбежным следствием замены феодализма, традиционализма и аграрной системы хозяйства современной промышленной технологией. Напротив, капиталистический индивидуализм, введение светского образования, признание особой роли средних классов и принадлежности к ним, рост либерализма и плюрализма групповых интересов, множество других особенностей, которые неотделимы от религиозной, семейной, социальной и политической систем и порядка стран северозападной Европы и США, следует рассматривать лишь как одну из многих возможных альтернатив перехода к урбанистическо-индустриальному общественному устройству, а не обязательно как более совершенную или более нравственную».
Сегодня широко признана идея, что существуют альтернативные пути создания альтернативных моделей модернизации. Не нужно больше пытаться установить всеобщую последовательность универсальных стадий экономического и политического развития. Не нужно больше проводить полевых исследований, чтобы определить, как далеко местное население, например в Турции или где-либо в другом месте, продвинулось по прямому пути, ведущему развивающуюся нацию к успеху. И, несомненно, лишь благодаря развитию практики сравнения различных государств были проведены дальнейшие исследования, приведшие к осознанию и исправлению прежних несоответствий. Сам факт, что сравнительные политические исследования приняли характер настоящего движения в 60-е годы, способствовал заметному ускорению процессов научного обмена, выразившегося в сравнении теорий с контекстуальным анализом и тем самым способствовавшего их периодическому осовремениванию или переработке.
Стремясь найти подходящие понятийные категории, социальные ученые постарались избавиться от нормативных представлений, принятых в их странах. Как мы сможем оценить такие категории, как «политическое участие*, «демократия» или «свобода», если сохраним критерии, специфические для данной политической системы? Некоторые ученые из Восточной Европы указывали на трудности информационного общения между учеными Запада и их коллегами с Востока. Такие нормативные расхождения обнаружились даже среди западных компаративистов. Так, Ч. Москос и В. Белл развенчали некоторые пагубные идеи, например о том, что демократия не подходит бедному народу, или же, что военные режимы являются более эффективными, нежели всякие другие на данном этапе развития. Но как представить себе абсолютно объективного исследователя? Понимать ценности, которыми кто-то обладает, может быть важнее, нежели считать себя абсолютно свободным от предубеждений.
Следовало бы упомянуть здесь о том вкладе, который внесла антропология в «освобождение» политической науки от узких культурных рамок. Изучение первобытных обществ позволило социальным ученым представить свой собственный мир совершенно в ином свете. Интеграция первобытных общественных образований в общепризнанный конгломерат социальных систем заставила их обратить свой взор назад и выработать категории более универсального характера. И не случайно, что функционализм берет свое начало непосредственно из антропологии.
Некоторые авторы, такие как Ж. Зиглер, даже предлагали начинать исследования с «незападных» социальных систем, чтобы затем вернуться к «западным» вооруженными новыми представлениями. Такая стратегия была подвергнута критике как «излишняя» Д. Сартори. В самом деле, столь же неправомерно оценивать политическую активность в Уганде или Йемене, как и объяснять функционирование развитых плюралистических демократий в терминах теории мобилизации. Не следует пытаться преодолеть одну форму этноцентризма, одновременно впадая в другую. В самом лучшем варианте понятия окажутся слишком общими, размытыми до такой степени, что утратят свою адекватность даже для тех стран, по отношению к которым они возникли. В итоге, едва ли можно утверждать, что наши «потери в специфичности» компенсируются какими-либо «приобретениями» за счет интегрирования. «Я бы скорее сказал, что то, чего мы достигли в способности манипулировать понятиями или же искать универсальные обобщения, скорее находится на вербальном уровне и весьма обманчиво, тогда как наши достижения в области затуманивания истины — значительны».
Критические замечания, высказанные Сартори, обращены к тем, кто без всякой системы пользуется теми знаниями, которые мы приобрели о незападных государствах. В то же время не следовало бы оставлять без внимания и то, насколько отдельные разделы трудов по антропологии оказали живительное воздействие на сравнительную политологию. Параллели, проведенные К. Леви-Строссом между мифами и идеологиями в его работе «Структурная антропология», обогатили анализ как мифов, так и идеологий. Исследования В. Мульмана и его коллег по проблеме «нативизма»14 способствовали пониманию национализма; аналогичным образом анализ «мессианства» не должен игнорироваться теми, кто изучает харизматические или революционные явления. Ж. Баландье справедливо отметил, насколько дискуссии по проблемам власти и политики в широком плане были стимулированы антропологическим подходом.
Социология также сыграла важную роль в том, что указала на опасность этноцентризма. Государства, существующие в мире, бесконечно разнообразны. Для того, чтобы объяснить наблюдавшиеся ими контрасты в социальном поведений поляков и итальянцев, ирландцев и чернокожих, социологи Чикагской школы в начале века произвели на свет концепцию культуры16. Они были среди первых, кто обратил внимание на различия обществ, на то, насколько устойчивыми и значимыми являются психологические барьеры, навязанные им историей. Несколько десятилетий спустя западные — европейские и американские — социологи начали вторжение в страны четырех континентов, вооруженные своим научным инструментарием. Они быстро обнаружили, не без чувства горечи, всю неэффективность своих «универсальных» концепций. Вопросы, исполненные смысла в Англии и Скандинавии, шокировали бы японцев и не могли бы быть поняты арабами. Но эти препятствия явились стимулом для серьезного размышления, и бесспорно способствовали прогрессу и зрелости. Заявить о том, что данный вопрос или исследовательский инструмент «не подходит», как это сделал Э. Шойх, означает признать, что «исследователь, представляющий другую культуру, обычно не понимает экзистенциальной основы своего собственного мышления. Поэтому "трудности", с которыми ученому приходится сталкиваться при проведении кросс-культурных исследований, являются отражением тех самых коррективов, которые эти исследования предполагают внести в социальную науку, развивающуюся в контексте отдельной социальной системы». Сравнительные исследования высвечивают слабые стороны этноцентризма и тем самым они, несомненно, способствуют его ослаблению. Всегда нужно оценить пределы своих собственных возможностей, чтобы затем переступить их. Подобно любой другой научной дисциплине сравнительные исследования различных государств будут развиваться путем исправления многих, постепенно обнаруживаемых заблуждений.