От либерализма
к либеральной
демократии
Марк Платтнер
Сегодня наиболее либеральные режимы в мире, существующие в развитых странах Запада, обычно называют либеральными демократиями или, чаще, просто демократиями. В этом состоит одно из наиболее ярких отличий либерализма XX века от старого либерализма, возникшего в конце XVII–XVIII веках. Сегодня либерализм, понимаемый как конституционное и ограниченное правление, господство права и защита прав личности, почти всегда сопровождается демократией, понимаемой как избрание представителей власти посредством всеобщего избирательного права. Однако обратное утверждение в последние десятилетия все реже оказывается истинным. С падением после 1975 года многих авторитарных режимов и заменой их более или менее свободно избираемыми правительствами возникло множество режимов, которые вполне можно называть демократическими, но не либеральными. В результате отношения между либерализмом и демократией вновь стали предметом острых интеллектуальных и политических дебатов.
Возможно, наиболее ярким примером этого служит статья Фарида Закарии «Возникновение нелиберальных демократий», опубликованная в 1997 году в журнале Foreign Affairs. Закария говорит о том, что уже было отмечено другими наблюдателями, сочувствующими борьбе новых потенциальных либеральных демократий в посткоммунистических и развивающихся странах: даже среди тех режимов, что преуспели в проведении по-настоящему свободных выборов, многие не отвечают таким критериям либерализма, как господство права и защита прав личности. Более благожелательные наблюдатели склонны подчеркивать важность «консолидации» этих новых демократий, сохранения достижений в области выборов и одновременного укрепления либеральных особенностей. Однако Закария делает вывод о том, что недостаток либерализма у этих режимов возник не вопреки, а в какой-то степени благодаря принятию ими демократического механизма общенародных выборов. Поэтому он сомневается в разумности оказания поддержки проведению выборов правителей в таких странах прежде, чем в них будут прочно установлены основы либерализма.
Закария проводит четкое различие между либерализмом и демократией. Объясняя, почему либерализм для него важнее демократии, он настаивает на превосходстве либеральной автократии над нелиберальной демократией. Это, в свою очередь, влечет за собой обсуждение жизнеспособности либеральной автократии (или – в более общем виде – недемократического либерализма) в современном мире, поскольку единственным бесспорным примером либеральной автократии в XX веке из тех, что приводит Закария, является Гонконг в период британского колониального правления. В основном его примеры относятся к европейским конституционным монархиям XIX века, которые, безусловно, обладали многими либеральными чертами и до введения в них всеобщего избирательного права для мужчин. Также примечательно, что все эти либеральные недемократии, существовавшие до XX столетия, теперь стали демократическими. В связи с этим возникает вопрос: почему все либеральные режимы тяготели к развитию в демократическом направлении? Вызвано ли это просто случайными обстоятельствами и внешними факторами или же это так или иначе связано с основополагающими принципами либерализма? Именно этот вопрос я и намереваюсь рассмотреть.
Либерализм и равенство
По своей сути либерализм – это учение о защите прав личности на жизнь, свободу, собственность и стремление к счастью. Правительство необходимо для защиты этих прав, но оно также может представлять для них угрозу, и потому необходимо принятие соответствующих мер против посягательства на эти права со стороны правительства. Таким образом, либерализм предполагает создание правительства, ограниченного конституцией и господством права. Однако на первый взгляд кажется, что нет никаких оснований для того, чтобы такое правительство избиралось народом. Конституционное правительство, состоящее из одного или нескольких человек, способно править, защищая права личности. В действительности, есть основания опасаться, что у правительства может возникнуть соблазн пойти на поводу у народного большинства и нарушить права неугодных индивидов или меньшинств. Поэтому в прошлом многие либералы выступали против расширения избирательного права именно из таких опасений. Тем не менее все усилия, направленные на то, чтобы предотвратить расширение права голоса, оказались напрасными, и либерализм превратился в либеральную демократию. Демократизация либерализма не привела к его гибели, и в целом можно говорить о его процветании. Это значит, что противоречие между либерализмом и демократией не настолько сильно, как полагали некоторые. В сущности, я бы сделал следующий шаг и сказал, что философия либерализма содержала в себе семена своей собственной демократизации.
Прежде всего необходимо отметить то важное обстоятельство, что классические формулировки либеральных принципов связаны не только с учением о правах личности и ограничении правительства, но и с учением о равенстве людей. Американская Декларация независимости провозглашает своей первой самоочевидной истиной то, «что все люди созданы равными». Первая из семнадцати статей французской Декларации прав человека и гражданина гласит: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах». Эта тесная связь между правами или свободой людей и их равенством прослеживается уже на первых страницах классической работы либеральной политической теории – «Второго трактата о правлении» Джона Локка. Свои размышления об истоках легитимной политической власти Локк начинает с рассмотрения того, «в каком естественном состоянии находятся все люди»; он утверждает, что это не только «состояние полной свободы», но «также состояние равенства, при котором вся власть и юрисдикция являются взаимными, – никто не имеет больше другого».
Связь между естественной свободой и естественным равенством очевидна. Если люди не равны в своих естественных правах, иными словами, если некоторые люди вправе управлять другими людьми, то люди не могут быть по природе свободными. И, соответственно, если все люди по природе свободны, то ни один человек не может обладать естественным правом править другими. «Второй трактат» Локка представляет собой продолжение его «Первого трактата», опровержения учения сэра Роберта Филмера об отцовской власти. Согласно Локку, основные положения системы Филмера таковы: «Люди от рождения не свободны и поэтому никогда не могли пользоваться свободой выбора правителей или форм правления». Показав изъяны рассуждений Филмера о естественном подчинении людей, Локк начинает «Второй трактат» с утверждения о том, что если обман и насилие не могут быть единственной основой правления, то должен быть найден новый источник политической власти. Именно потому, что люди являются «по природе свободными, равными и независимыми, никто не может быть выведен из этого состояния и подчинен политической власти другого без своего собственного согласия». Когда другие основы политической легитимности подорваны, остается только согласие тех, кем правят.
Говорить, что легитимное правление покоится на согласии тех, кем правят, – значит говорить о том, что народ (у Локка этот термин не предполагает противопоставления массы знати и относится ко всем тем, кто принадлежат к обществу), в конечном счете, является сувереном. Народ составляет основу политического общества; он решает, кого наделять полномочиями для создания законов; он имеет «право восстановить свою первоначальную свободу» и избрать новую законодательную власть, если существующая обманет его доверие. Тем не менее, несмотря на эти эгалитарные или демократические аспекты своего учения, Локк не делает вывода о том, что сам народ (или его избранные представители) должны обязательно править. Напротив, он утверждает, что, когда люди для начала объединятся в политическое сообщество, большинство может пожелать возложить законодательную власть не на себя (что представляло бы «совершенную демократию»), а на нескольких человек, одного человека или на «сложные и смешанные формы правительства в зависимости от того, что оно считает лучшим». Например, в Англии народ предан старому конституционному устройству, которое возвращает его к «старой законодательной системе – королю, палате лордов и палате общин». Короче говоря, недемократические формы правления могут быть легитимными, если они существуют с согласия народа.
Эта теория вполне последовательна, и именно такая точка зрения преобладала на протяжении по меньшей мере столетия среди сторонников прав личности и ограничения власти правительства. Однако медленно, но верно мысль о том, что правительство должно основываться на народном согласии, привела к возникновению представления, согласно которому правительство должно состоять из народа, создаваться народом и работать на благо народа. Почему это произошло? Возможно, рассмотрение этого вопроса следует начать с выяснения того, почему народ мог согласиться на правительство, состоявшее не из него самого или его избранных представителей. Можно, конечно, просто сказать, что раньше у народа не было иного выбора, а если бы такой выбор был, то народ избрал бы собственное правительство. Или, вслед за Локком, сделать вывод о том, что «люди не так легко отказываются от старых форм, как это могут некоторые предположить. Их с трудом удается убедить исправить явные недочеты в той структуре, к которой они привыкли». В XVII и XVIII веках монархические и аристократические принципы господствовали не только в мире, но и в умах людей. Можно сказать, что народ был готов согласиться с тем, что им правят другие, именно потому, что по-прежнему большим влиянием обладали иные принципы, нежели согласие. Но общественная поддержка и растущее признание принципов естественного равенства и правления в соответствии с согласием неизбежно привели к ослаблению готовности народа соглашаться с недемократическим правлением.
В американских колониях, где учение Локка получило широкое признание и где монархия и аристократия пользовались куда меньшей поддержкой, чем в более традиционных европейских обществах, после революции стало понятно, что народ больше не согласится ни на какое иное правление, кроме народного. Великая французская революция быстро привела к открытому отказу от любой примеси монархии или аристократии. Даже в Британии, где привязанность народа к «старым формам» оставалась гораздо более сильной, призывы к всеобщему избирательному праву для мужчин стали раздаваться уже в 1770-х годах, а XIX век был отмечен широкой и в конечном итоге увенчавшейся успехом агитацией за расширение права голоса.
Расширение права голоса
Один из способов изучения динамики, приведшей к демократизации либерализма, заключается в рассмотрении взглядов, которые высказывались ведущими либеральными мыслителями конца XVIII–XIX веков. Ранний пример обращения к естественному равенству и согласию народа как основе для отрицания всех иных форм правления, кроме народной, можно обнаружить в работе Томаса Пейна, считающегося радикальным последователем локковского учения о естественных правах. В своем «Трактате о первоосновах правления» (1795) Пейн утверждает, что существуют два «основных расхождения» относительно правительства: «Первое – правительство создается в результате выборов и представительства; второе – правительство создается правопреемством в силу наследования». Первое, с точки зрения Пейна, «основывается на правах народа», тогда как второе «основывается на узурпации». Согласно Пейну, «наследственное правление не имеет права на существование». Английский парламент вправе был призвать Вильгельма и Марию на престол в 1688 году, ибо «каждый народ в течение жизни одного поколения вправе иметь такое правление, какое ему угодно». Но парламент не вправе был связывать последующие поколения англичан с правлением наследников Вильгельма и Марии.
Что касается представительного правления, то его единственной подлинной основой служит равенство прав: «При выборе представителей каждый человек имеет право только на один голос». Хотя Пейн не рассматривает вопрос об избирательном праве для женщин, он считает несправедливой мысль о том, что собственность должна быть критерием при предоставлении права голоса. Недопущение к участию в выборах оскорбительно, потому что оно «пятнает честь людей, которые не были допущены к голосованию», и бедность не может служить этому оправданием. «Право голосования за представителей, – утверждает Пейн, – есть основное право, которое оберегает остальные права. Отнятие этого права ввергает человека в рабство, так как рабство состоит в подчинении воле другого человека, и, не имея права голоса при выборе представителей, он оказывается именно в таком положении». Наконец, я приведу довольно длинный пассаж, который позволяет, сделав скидку на излишнюю риторику Пейна, понять исторический процесс, приведший к осознанию неприемлемости лишения права голоса:
«Пока народ можно убедить в том, что у него нет никаких прав, или что права принадлежат только определенному классу людей, или что правительство существует для себя, авторитетно править им не составляет труда. Невежество, в котором он пребывает, и суеверия, которых он придерживается, создают для этого все условия. Но когда невежество, а вместе с ним и суеверия, уйдут, когда народ осознает весь обман, когда он поймет, что все существующие в мире богатства, помимо тех, что сотворены самой природой, создаются ремесленниками и землепашцами, когда он ощутит свою полезность и свои права, им уже больше нельзя будет править, как прежде. Раскрывшийся однажды обман перестает действовать».
Другое течение, поддерживавшее расширение избирательного права, восходило к утилитаризму, который, хотя и отрицал учение о естественных правах, тем не менее руководствовался принципом, изложенным Иеремией Бентамом: «Каждый должен считаться за одного и никто не должен считаться за нескольких». Классическим проявлением утилитаристской политической мысли принято считать «Эссе о правительстве» (1820) Джеймса Милля. Как и Пейн, Милль считает представительную систему основой добродетельного правления. Избегая всякого языка, требующего предоставления индивидам права избирать своих представителей, он утверждает, что «выгоды от представительной системы теряются во всех случаях, когда интересы избранного органа не совпадают с интересами общества». Тем не менее такое совпадение интересов возможно не только при всеобщем избирательном праве, если интересы тех, кто лишен права голоса, «совпадают с интересами других индивидов», которые могут голосовать. На основании этого Милль оправдывает отсутствие права голоса у женщин – «интересы почти всех из них совпадают с интересами их отцов или мужей» – и даже готов согласиться с лишением права голоса мужчин младше сорока, так как «сорокалетние мужчины глубоко заинтересованы в благосостоянии более молодых мужчин».
Милль также сложно и запутанно рассуждает об имущественном цензе при голосовании. Он отвергает высокий имущественный ценз, так как тот привел бы к правлению немногих, которые, принимая во внимание человеческую природу, преследовали бы собственные интересы за счет общества. Хотя Милль признает, что очень низкий имущественный ценз, позволяющий голосовать подавляющему большинству мужчин, не был бы «злом», он также делает вывод о том, что его существование было бы «лишено всякого смысла», поскольку предоставление избирательного права остальным не смогло бы существенно изменить положение. Томас Бэбингтон Маколей в своей знаменитой рецензии на «Эссе» Милля говорит о нем как о противнике всякого имущественного ценза и спорит с ним по этому вопросу. (Маколей также возражает против рассуждений Милля по вопросу об избирательном праве для женщин, обвиняя его в том, что он «спокойно догматизирует интересы одной половины рода человеческого»).
Согласно Маколею, который также резко возражает против дедуктивного подхода Милля к политике и его представления о человеческой алчности, проблема «денежного ценза» при голосовании оказывается «наиболее важным практическим вопросом всего эссе». Он утверждает, вопреки Миллю, что, поскольку «так уж сложилось, что во всех цивилизованных обществах существует богатое меньшинство и подавляющее большинство бедняков», последние, получив право голоса и вместе с ним политическую власть, смогут разорить богатых. Используя изумительную риторику, Маколей описывает опасности предоставления избирательного права беднякам:
«Возможно ли, чтобы в самом сердце цивилизации была порождена болезнь, которой суждено ее уничтожить? Возможно ли, чтобы были созданы учреждения, которые безо всяких землетрясений, голода, мора или оружия чужеземцев могли уничтожить творения многих веков мудрости и славы и постепенно истребить вкус, литературу, науку, торговлю, ремесло – словом, все, кроме грубых занятий, необходимых для поддержания животного существования? Возможно ли, чтобы два-три века спустя на руинах крупнейших европейских городов вместе с совами и лисами жила горстка изможденных и полуголых рыболовов, сушила свои сети среди остатков гигантских пристаней и строила свои лачуги из обломков величественных соборов? Если принципы г-на Милля имеют под собой основания, то мы без колебаний признаем, что предлагаемая им форма правления неизбежно приведет ко всему этому. Если же эти принципы совершенно необоснованны, если выдвинутые нами возражения верны, то высшие и средние слои являются естественными представителями рода человеческого. Их интересы могут противоречить в некоторых вопросах интересам их более бедных соотечественников, но они совпадают с интересами бесчисленного множества последующих поколений».
Неизбежность всеобщего избирательного права
В спорах о возможных последствиях устранения имущественного ценза часто всплывал пример Америки. Критикуя доводы Милля в пользу всеобщего избирательного права для мужчин, Маколей говорит, что «пример Соединенных Штатов не показателен», поскольку там, в отличие от более густонаселенных стран, у бедных есть разумные основания надеяться стать богатыми. Затем, обращаясь к мальтузианскому учению о том, что рост населения приведет к возрастанию неравенства, он говорит: «Посмотрим, что будет с Америкой в XX веке».
Мощнейшим оружием в руках сторонников всеобщего избирательного права, полагавших, что оно не представляет угрозы для собственности, стала «Демократия в Америке» Алексиса де Токвиля. Из множества пассажей, в которых Токвиль говорит об уважении американцев к собственности, можно процитировать следующий: «Ни в одной стране мира чувство собственности не носит столь активного, беспокойного характера, как в Соединенных Штатах, и нигде большинство населения не обнаруживает столь малого интереса к общественным учениям, которые каким-либо образом угрожают изменить законы о собственности и владении ею».
В дополнение к общим рассуждениям о неизбежной и неодолимой демократической революции, которая длится уже семь веков, Токвиль также предлагает более конкретное обоснование неизбежности дальнейшего расширения избирательного права:
«Когда какой-либо народ пытается изменить существующий в стране избирательный закон, можно предположить, что рано или поздно он отменит его полностью. Таково одно из неизменных правил жизни любого общества. Чем больше расширяются избирательные права, тем больше потребность в их дальнейшем расширении, поскольку после каждой новой уступки силы демократии нарастают, и одновременно с упрочением новой власти возрастают и ее требования. Чем больше людей получает право избирать, тем сильнее становится желание тех, кто еще ограничен избирательным цензом, получить это право. Исключение становится, наконец, правилом, уступки следуют одна за другой, и процесс развивается до тех пор, пока не вводится всеобщее избирательное право».
Описывая процесс, который привел к постепенному устранению имущественного ценза, существовавшего до Американской революции, Токвиль отмечает, что именно представители высших слоев общества голосовали за такие изменения, стремясь любой ценой завоевать расположение народа. Схожий процесс происходил и в Британии. Историк Гертруда Химмельфарб так описывает споры относительно закона об избирательной реформе 1867 года между тори Дизраэли и либералами Гладстона: «Любопытно, что большее значение реформе придавали не парламентские и внепарламентские сторонники реформы, а сами партийные лидеры. [Либеральный парламентарий Роберт] Лоу писал, что партии соперничают друг с другом на жалком аукционе, где конституцию «продают по самой низкой цене». Консерватор сожалел, что его единомышленники пытались "превзойти либералов на рынке либерализма"».
После проведения избирательной реформы даже те, кто выражал наиболее сильные сомнения относительно всеобщего избирательного права, признали его неизбежность. В «Свободе, равенстве, братстве» (1873) Джеймс Фицджеймс Стивен пишет:
«Общепринятая теория правления, по-видимому, заключается в том, что каждый должен иметь право голоса, что законодательная власть должна избираться голосованием и что все общественные вопросы должны проходить через комитет, который со временем завоюет доверие народа. Эта теория, бесспорно, уже достигла больших успехов и не собирается останавливаться на достигнутом. Ее триумф очевиден как полуденное солнце, и вполне вероятно, что ее завоевания будут намного больше, чем можно себе представить... Если меня спросят: "Что вы предлагаете вместо всеобщего избирательного права? Что именно вы предлагаете?", не задумываясь, я отвечу: "Ничего". Все течение мыслей и чувств, весь поток людских дел движется с непреодолимой силой в этом направлении. Старые образы жизни, многие из которых были столь же плохими в свое время, как и любое из наших установлений может быть в наше время, разрушаются по всей Европе и движутся в этом направлении подобно копнам сена при наводнении. Причем я не вижу причин, по которым любой разумный человек должен задумываться или беспокоиться о сохранении этих обломков. Воды вышли из берегов, и никакая человеческая сила не в состоянии вернуть их обратно, но я не понимаю, почему, если мы течем по течению, нам нужно петь аллилуйю речному богу».
Несколько нерешительная критика демократии у Стивена касается главным образом важности специализированного знания, устойчивости правительства, а также невежества и непостоянства голосующих масс. Он высказывает те же, что и Джон Стюарт Милль, опасения относительно «посредственности» современного общества и правительства. И он связывает стремление к равенству с «огромным развитием богатства в Соединенных Штатах». Как и Маколей, Стивен поднимает вопрос о том, как долго американцы будут «оставаться равными после увеличения численности населения», и делает удивительный вывод о том, что «быстрое возникновение множества заурядных, самодовольных и, по сути, мелких людей – это явление, которому должен поклониться весь мир».
Безобидное роптание Стивена весьма показательно для последующего развития неприятия всеобщего избирательного права от политической программы к сетованиям об упадке культуры. В первой половине XX века женщины получили избирательные права. И когда в 1948 году Организация Объединенных Наций приняла Всеобщую декларацию прав человека, ее 21 статья гласила: «Каждый человек имеет право принимать участие в управлении своей страной непосредственно или через посредство свободно избранных представителей... Воля народа должна быть основой власти правительства; эта воля должна находить себе выражение в периодических и нефальсифицированных выборах, которые должны проводиться при всеобщем и равном избирательном праве путем тайного голосования или же посредством других равнозначных форм, обеспечивающих свободу голосования». Конечно, большинство условий 21 статьи постоянно нарушается многими государствами-членами ООН с однопартийными или иными диктаторскими правительствами, но даже большинство этих стран (за исключением ЮАР при апартеиде) проводило свои фальсифицированные выборы в соответствии с правилами, которые требовали предоставления всеобщего и равного права голоса.
Демократия и возрождение либерализма
Какие выводы можно извлечь из этого краткого рассмотрения эволюции либерализма к современной либеральной демократии? Во-первых, распространение либеральных идей о естественной свободе и равенстве всех людей положило конец любым особым привилегиям, основанным на наследовании. Хотя монархия и даже представительство аристократии в законодательных органах власти в отдельных странах формально сохранились, во всем развитом мире они были лишены сколько-нибудь серьезного политического влияния. Во-вторых, те же либеральные идеи в конечном итоге подорвали любые усилия, направленные на то, чтобы не допустить участия в политике людей на основе расовой, религиозной или половой принадлежности. В-третьих, попытка ограничить право голоса на основе имущественного ценза оказалась наиболее труднопреодолимым препятствием на пути к демократизации либерализма, поскольку она в определенной степени основывалась на либеральном представлении о священности частной собственности.
Подлинное или мнимое противоречие между участием в политике большинства и политикой, которая способствует экономическому росту и процветанию, – тема, которая и по сей день вызывает живое обсуждение и множество комментариев относительно того, что для эффективной экономической реформы необходима изоляция политиков от большинства избирателей. В то же самое время история последних двух веков показала, что введение всеобщего избирательного права не ведет к прямому ограблению богатых и разрушению производительной экономики и цивилизованного общества. Прав оказался Токвиль, а не Маколей. Пример Соединенных Штатов в XIX веке наиболее показателен. Экономическая жизнеспособность и политическая стабильность этой страны не была простым следствием распространения немногочисленного населения по обширному и плодородному континенту. В Старом Свете либеральные общества также тяготели к созданию обширного среднего класса, а не к разделению общества на горстку богачей и подавляющее большинство бедняков.
В то же самое время четверть века тому назад вполне правдоподобным казалось утверждение о том, что вследствие социально-экономической политики, проводимой большинством, либерализм постепенно погибает медленной смертью. При распространении государственной промышленности, кажущемся необратимым усилении государства всеобщего благосостояния и увеличении налогового бремени имелись все основания полагать, что расширение политических полномочий масс тесно связано с постепенной национализацией экономики. Идея прав собственности приобретала все более сомнительную репутацию. Одним из ярких симптомов этого было отсутствие всякого упоминания о праве на собственность в принятом ООН Международном пакте об экономических, социальных и культурных правах (хотя оно присутствовало во Всеобщей декларации прав человека 1948 года). Политические силы, считавшие себя либеральными (в европейском смысле этого слова), становились все меньше и меньше, а правящие партии во многих демократических странах считали себя социалистическими или социал-демократическими. Зачастую термин «либеральная демократия» вытеснялся термином «социальная» или даже «социалистическая демократия». И, конечно, демократическому миру угрожал могущественный коммунистический противник, заявлявший о своем эгалитаризме и враждебности к либерализму.
Однако в последнюю четверть века наблюдалось заметное возрождение либерализма. Рыночная экономика снова на коне. Государственная промышленность была приватизирована, а социальные льготы – приведены в порядок. Важность защиты прав собственности была признана не только в международных соглашениях и новых национальных конституциях, но и во влиятельной академической литературе. В 1980-х годах в ведущих демократических странах правили правоцентристские и открыто прорыночные партии. Левоцентристские партии, многие из которых вернулись к власти в 1990-х, в значительной степени отказались от государственной экономики и заново открыли достоинства рынков и предпринимательства. И все это сопровождалось крахом коммунизма, ускорившим такое развитие событий.
Насколько такие события и возрождение либерализма, которому они способствовали, повлияли на роль народного большинства в политике? Здесь, на мой взгляд, необходимо провести решающее различие, укорененное в самих принципах либерализма. Я бы сказал, что принцип всеобщего включения, согласно которому никто не должен быть лишен равного права голоса при избрании правителей, стал еще более незыблемым. Но в то же самое время представление о том, что народное большинство должно играть более активную роль в определении правительственной политики, заметно ослабло.
Последнее проявляется по-разному, но, возможно, наиболее показательны негативные коннотации, которое приобрело слово «популизм» в новых демократиях развивающихся и посткоммунистических стран. Вообще, и в новых, и в устоявшихся демократиях отсутствует стремление сделать правительства более восприимчивыми к требованиям избирателей при помощи такого традиционного средства, как сокращение сроков полномочий. В действительности более влиятельными стали судебные органы, то есть наиболее изолированная от народа ветвь власти. Судебный надзор долгое время считался «антидемократическим» институтом, наделявшим властью неизбранных судей за счет народного большинства. Однако в последние годы судебный надзор, некогда существовавший только в Соединенных Штатах, также получил распространение в старых и новых демократиях. И это не только не встретило серьезного противодействия, но и получило одобрение со стороны народа: согласно опросам общественного мнения, во многих посткоммунистических странах конституционные суды пользуются широкой поддержкой.
Возможно, еще более поразительным было укрепление, особенно в новых демократиях, независимых органов, открыто стремившихся освободиться от контроля со стороны восприимчивых к требованиям народа ветвей правительства. Речь идет о таких институтах, как центральные банки, избирательные комиссии, комиссии по правам человека, антикоррупционные органы, омбудсмены и так далее. Возвышение подобных органов отчасти отражает подозрения относительно избранных народом представителей, ощущение, что им нельзя доверять, и представление о необходимости ограничить стремление к личной или узкогрупповой выгоде в ущерб общественному благу. Но это также отражает триумф либерального образа мысли, сознания того, что ограничение произвола правительства и защита прав личности более важны, чем превращение непосредственных настроений народа в государственную политику. Еще одним признаком той же тенденции служит возрастание значения, придаваемого сегодня политиками и политическими учеными таким вопросам, как конституционализм, господство права, институциональные сдержки и противовесы и ответственность. Можно сказать, что они заново открыли мудрость «Федералиста», стремясь обеспечить защиту от опасных тенденций народного правления при помощи средств, совместимых с этим правлением. В сущности, популярность нападок на нелиберальную демократию можно считать свидетельством торжества либерализма.
Отклик на критику Закария не принял форму рассуждений, принижающих значение таких столпов либерализма, как конституционализм, господство права и права личности, на фоне всеобщих выборов. Практически все участники этих споров согласились с ценностью этих либеральных целей. Рассуждения же сосредоточились главным образом на том, что является более перспективным способом достижения этих целей в обществах, где отсутствует прочная либеральная традиция, – авторитарное или избираемое правительство. Подлинная проблема заключается в том, может ли последовательность, свойственная XIX столетию (сначала либерализм, а потом демократия), работать сегодня, когда прогресс либеральных идей показал необоснованность традиционных недемократических притязаний на политическую легитимность.
Следует отметить, что, в отличие от широко распространенных ныне экспериментов с разного рода сдержками и противовесами и независимыми органами, никаких экспериментов с ограничением избирательного права (по крайней мере, в либеральных, самоуправляющихся обществах) не предпринималось. Во всяком случае, всеобщее и равное избирательное право сегодня никем не оспаривается, и трудно представить, на каких приемлемых основаниях могли бы быть введены ограничения на право голоса. Несмотря на призывы к созданию более популистских правительств, о неизбираемом правительстве не говорит никто. Именно триумф либерального принципа, который гласит, что все люди созданы равными, делает практически невозможным в современном мире процветание недемократического либерализма. Как бы то ни было, будущее либерализма неразрывно связано с будущим либеральной демократии.
Источник: Апология. 2005. № 1 (1).