Новое публичное управление

Политическая наука

как дисциплина

Роберт Гудин,

Ганс-Дитер Клингеман

реферат

 

 

Книга «Политическая наука: новые направления» стала впечатляющим подтверждением профессиональной зрелости нашей науки как самостоятельной отрасли научного знания. Это обстоятельство имеет двоякое значение. С од­ной стороны, оно проявляется в усиливающейся дифференциации исследо­вательской деятельности, которая характеризуется углублением научных раз­работок в конкретных направлениях по отдельным субдисциплинам (и даже в более узких, специализированных областях). С другой – наблюдается тен­денция к интеграции всех субдисциплин политической науки.

Если усиливающаяся дифференциация и специализация не являются но­выми тенденциями, то интеграция вызывает обоснованное удивление. Между тем нельзя не заметить возрастающий интерес исследователей к смежным субдисциплинам. Постоянное интеллектуальное взаимопроникновение сбли­жает отдельные направления исследований в рамках одной научной дисциплины, позволяя новым теоретическим достижениям быстрее пересекать меж­дисциплинарные границы. Этот процесс в значительной мере упрощается бла­годаря применению все более унифицированного комплекса методологичес­ких приемов исследования. Еще в большей степени этому способствует по­стоянно обновляющийся набор инструментов для междисциплинарных обоб­щений, которые изначально, как правило, использовались в рамках какой-то одной конкретной субдисциплины, но со временем стали эффективно при­меняться и в смежных исследованиях.

 

Природа науки

Мы привыкли понимать под «дисциплинами» определенные отрасли науч­ного знания. Тем не менее стоит обратить внимание и на более широкое тол­кование этого термина. В «Кратком Оксфордском словаре английского языка» слово «дисциплина» имеет несколько значений, в том числе этот термин по­нимается как «составная часть обучения; духовное и моральное воспитание, отсутствие которого чревато бедствиями; воинская подготовка, муштра; поря­док, поддерживаемый среди школьников, солдат, заключенных и т. п.; систе­ма правил поведения; контроль, осуществляемый над прихожанами церкви; телесное наказание; (церковное) наложение епитимьи».

Последнее словарное значение имеет отдаленное отношение к академичес­ким дисциплинам, но влияние большинства остальных прослеживается в дан­ном случае достаточно отчетливо. Академическая «дисциплина» меньше всего связана с понятием «наказание», по крайней мере, в прямом смысле этого слова (Foucault, 1977). Однако сообщество ученых, в совокупности составляю­щих ту или иную научную дисциплину, на деле осуществляет функции кон­троля как над работающими в данной области исследователями, так и над теми, кто собирается к ним примкнуть, причем во втором случае характер такого контроля существенно более жесткий. Поддерживаемый «порядок вещей» в данном случае, конечно же, отличается от того, который имеет место среди школьников или солдат, а подготовку будущих ученых нельзя сравни­вать с военной муштрой. И все же существуют четко выраженные, хотя со временем и меняющиеся, общепринятые представления о том, «что такое хорошо и что такое плохо» для той или иной отрасли научного знания, а также определенный набор необходимых приемов, без которых невозможно в совершенстве овладеть навыками работы в данной области.

Дебаты, ведущиеся вокруг традиционных определений, используемых для характеристики академических дисциплин, восходят к одним и тем же кон­цептуальным источникам. Многие, например, предпочитают видеть в полити­ческом анализе скорее «искусство» или «ремесло», чем науку как таковую (Wildavsky, 1979). Однако если исходить из предложенной аналогии, полити­кой как ремеслом в совершенстве можно овладеть лишь тем же самым спосо­бом, которым достигается мастерство в любом другом ремесле, т.е. за счет периода ученичества (в академическом ремесле – «учебы») под руководством признанного «мастера». Другие (в их числе М. Вебер) полагают, что изучение политики, впрочем, как и иных направлений академических исследований, является «призванием» (Weber, 1946). Очевидно, что это скорее призвание, чем ремесло, но вместе с тем, оно представляет собой не столько хобби, сколько работу; причем как в религиозном, так и в академическом смысле «призвание», о котором идет речь, являет собой служение высшей силе (будь то академическое сообщество или бог). Не случайно большинство из нас обычно говорит об академических дисциплинах как о «профессиях». Эту мысль прекрасно выразил Д. Вальдо, остроумно заметив: «науки знают, а ученые исповедуют» (Waldo, 1975, р. 123). Ученые, действи­тельно, исповедуют кодекс своей коллективной веры.

Подавляющее большинство научных дисциплин можно представить в об­лике неких суровых и требовательных надзирателей. Однако дисциплинарные традиции и определяемая ими практика, которые столь властно формируют нас и накладывают свои ограничения, одновременно предоставляют поисти­не неисчерпаемые творческие возможности. Рамки и преграды, создаваемые структурой дисциплинарных традиций как осознанно, так и непреднамеренно концентрируют внимание на исследовательских задачах и облегчают сотруд­ничество. Навязываемые дисциплинарной структурой правила игры дают воз­можность заурядным исполнителям успешно справляться со своими задачами благодаря прочному фундаменту, заложенному выдающимися учеными, в то время как ведущие в своих областях специалисты получают возможность дви­гать науку дальше, опираясь на усилия многочисленных менее одаренных профессионалов.

Таким образом, дисциплина – как в академическом, так и в более широ­ком смысле этого понятия – представляет собой классический пример меха­низма самоограничения. Подчинение исполнителя дисциплине дисциплины, или, по выражению М. Догана, совокупному ученому, бесспорно, ведет к улучшению качества и повышению эффективности рабо­ты как в личном, так и в коллективном плане. Это относится и к «светилам», и к «неграм» науки, и к ее «младотуркам», и к «седобородым».

Отрасли академических знаний одновременно являются и «профессией», и дисциплиной. Прежде всего следует отметить, что «профессионалы» имеют достаточно высокий социальный статус; создание национальных и междуна­родных «профессиональных ассоциаций» далеко не в последнюю очередь пре­следует цель обеспечить и защитить этот статус, равно как и доходы специа­листов, являющихся их членами. Вместе с тем термин «профессионал» – и это гораздо важнее – указывает на определенное отношение человека к своей работе. Ученые объединены в самоорганизованное сообщество, ориентирован­ное на выполнение четко определенных задач или функций. Профессиональ­ное сообщество характеризуется другими задачами и функциями, и в значи­тельной степени ограничивает себя добровольно взятыми обязательствами по соблюдению вполне конкретных стандартов и норм поведения. Вступаю­щие в него профессионалы подчиняются этим стандартам и нормам, выбы­вающие – оцениваются в соответствии с принятыми в этом сообществе критериями. Эти профессиональные стандарты и нормы составляют основу не только для оценки членами сообщества деятельности друг друга; они становятся их внутренней «критической установкой» в отношении собствен­ных достижений.

Естественно, конкретные стандарты и нормы поведения представителей различных специальностей в рамках одной дисциплины могут существенно варьироваться. Но каждой профессии присуще понятие «минимальной про­фессиональной компетентности», воплощенное в ритуале «квалификацион­ных экзаменов», которые после завершения обучения по аспирантским про­граммам должны сдать все молодые ученые Северной Америки, решившие посвятить себя изучению политической науки. Кроме того, представителей всех этих профессий объединяет идея особой «ролевой ответственности», ле­жащей на каждом из членов данного академического сообщества. Профессио­нальная этика ученых этой категории не затрагивает проблем жизни и смерти в том смысле, как, скажем, в деятельности врачей или юристов. Практически всем академическим профессиям присущи все более формализованные эти­ческие кодексы, нормы которых преимущественно имеют отношение к воп­росам, связанным с едиными стандартами поведения и обнародования ре­зультатов исследований; подразумевается, что все профессионалы должны их честно соблюдать.

Говоря о возросшем «профессионализме» политической науки в целом мы имеем в виду, во-первых, установившееся согласие о «едином подходе», не­обходимом для определения уровня «минимальной профессиональной компе­тентности», которая требуется для профессиональной работы в данной облас­ти; во-вторых, все большее распространение оценки результатов (причем в большей степени своих, чем чужих) с позиций постоянно возрастающих требований к профессиональному мастерству.

Если в отношении минимальных стандартов существуют некие общие пред­ставления, то мнения о верхней планке профессионализма многочисленны и разнообразны. И все же, как и в медицине, в каждой из субдисциплин поли­тической науки существуют собственные внутренние стандарты мастерства, на основе которых соответственно оцениваются заслуги ее представителей. Как и в медицине, в политической науке существует определенная шкала приоритетов, позволяющая определить место и значение всех ее подразделов, которые вместе образуют единое целое.

 

Что такое политика?

Высказанные выше замечания в общих чертах применимы практически ко всем академическим дисциплинам, которые существенно разнятся между со­бой главным образом по стоящим перед ними задачам и методологиям, при­меняемым для их решения. Хотя, как мы собираемся доказать, политическая наука обладает целым рядом полезных приемов, применяющихся исследова­телями, работающими в большинстве ее субдисциплин, X. Алкер, бесспорно, прав, отмечая, что данная отрасль знания не обладает соб­ственной единой методологией, как некоторые другие научные дисциплины, и тем более не пытается определять стоящие перед ней задачи исходя из собственной методологии. Цели политической науки как самостоятельной дис­циплины, скорее, определяются предметом ее изучения, интересом к «поли­тике» во всем многообразии ее проявлений.

Представляется, что наиболее точно «политику» можно охарактеризовать как ограниченное применение социальной власти. В соответствии с этим опреде­лением изучение политики – как академическое, так и практическое – мож­но было бы обозначить как изучение природы и источников этих ограничений и техники применения социальной власти в рамках данных ограничений.

Определяя политику через категорию власти, мы следуем за нашими мно­гочисленными предшественниками. Ныне уже ни для кого не секрет, что концептуальное осмысление понятия «власть» таит в себе немало скрытых опасностей⁷. Будучи достаточно хорошо осведомлены о сложности этой пробле­мы, мы не хотели бы погрязнуть в трясине бесплодных дискуссий, полагая, что неовеберианское определение власти, данное Р. Далем, сохраняет свою актуальность. В соответствии с ним некто Х обладает властью над неким Y постольку, поскольку, во-первых, Х тем или иным способом может заставить Y сделать нечто, что, во-вторых, соответствует интересам Х и что, в-третьих, сам Y иначе не стал бы делать.

Наш подход к проблеме расходится с традиционным, так как в нем поли­тика определяется через понятие ограничений в применении власти. С нашей точки зрения, неограниченная власть является не более чем обычной грубой силой. Она не имеет никакого отношения к политической власти как тако­вой, за исключением разве что отдельных отклонений, сфера действия кото­рых достаточно узка. Грубая сила в ее чистой форме является предметом изу­чения физики (или таких ее общественных аналогов, как военное дело и боевые искусства), но никак не политической науки. Сущность политики, как нам представляется, состоит именно в ограничениях, налагаемых на по­литических деятелей, и в тех стратегических маневрах, которые предприни­маются для того, чтобы не выходить за очерченные ими пределы. Как нам представляется, именно анализ этих ограничений: откуда они возникают, как действуют, какие шаги могут предпринимать политические агенты, не выхо­дя за их рамки,– и лежит в основе изучения политики.

В данном случае при широком понимании термина «политика» речь идет об использовании социальной власти (а не об «исполнении» ею функций, как это характерно для узкого понимания этого термина), о тех многочисленных воз­можностях маневрирования, которыми политические агенты располагают в пределах имеющихся ограничений. При этом мы имеем в виду не только их преднамеренные действия, но и те непредвиденные последствия, которые могут возникнуть в результате этих целенаправленных действий (Merton, 1936). Кроме того, предполагаются как скрытые, закулисные политические мани­пуляции, так и откровенные политические игры, происходящие на виду (Schattaschneider, I960; Goodin, 1980; Riker, 1986). В наше определение политики включены на равных основаниях пассивные и активные действия властей, интернализованные нормы поведения, а также внешние угрозы (Bachrach, Baratz, 1963; Lukes, 1974). Кроме того, широкое понимание политики содержит в себе и печально известный «закон ожидаемых реакций», а также последствия несво­евременно или вообще не принятых решений и господствующие среди широких слоев населения предпочтения (Laclau, Mouffe, 1985).

Здесь уместно сделать еще одно замечание, имеющее непосредственное от­ношение к нашей концепции. Давая определение политики (и предмета политологии), мы намеренно отмежевываемся от чисто распределительной тради­ции, содержащейся в классической трактовке «политики» Г. Лассвелла: «кто, что, когда и как получает» (Lasswell, 1950). Вполне вероятно, что послед­ствия всех политических акций в той или иной степени связаны с распределе­нием благ; возможно, справедливо и то, что именно этим по преимуществу объясняется наш интерес к данному явлению. Но если рассматривать смысл, который имеет данный акт для самого актора, то многие политические дей­ствия, по крайней мере на начальной стадии, оказываются не связанными с процессом распределения. Более того, даже на завершающей стадии некоторых политических процессов большой общественной значимости они никак: ни объективно, ни субъективно – не могут быть сведены к банальным вопро­сам, связанным с дележом общественного пирога. Распределительная, регули­рующая, перераспределительная и отождествляющая – каждая из этих разно­видностей политики может обладать только ей присущими отличительными чертами (Low, 1964; Sandel, 1982). Аргументы сторонников концепции распределительной политики, которая, как считают экономисты, вытекает из концепции всеобщего благоденствия, представляют собой лишь пустые разглагольствования по поводу того, насколько общество приблизилось к завет­ной цели, определенной В. Парето. Вместе с тем сам по себе вопрос о возмож­ности создания такого общества представляет собой достаточно спорную про­блему, решение которой во многом зависит от политических маневров совсем иного рода, которые зачастую – по крайней мере, вначале – никак не связаны с распределением. Важность вопроса о распределении при изучении политичес­ких проблем очевидна, однако наш подход к исследованиям в этой области не должен быть априорно привязан к анализу всей совокупности сложных поли­тических процессов исключительно с этих позиций.

 

Некоторые подходы к науке о политике

Много было написано о том, является ли политическая наука наукой в подлинном смысле этого слова. Ответ на поставленный вопрос в значитель­ной степени зависит от того, что именно вкладывается в понятие «наука». Нам представляется правильным достаточно краткое определение науки как «сис­тематического изучения, направленного на создание все более дифференци­рованного комплекса упорядоченных представлений об эмпирическом мире». Если исходить из этой намеренно лаконичной формулировки, вряд ли можно сомневаться в том, что изучение политики может претендовать на статус науки.

Однако многие вкладывают в это понятие иной смысл. Так, например, логический позитивист, давая определение «науки», мог бы составить целый список «всеобъемлющих законов», нарушение хотя бы одного из которых не позволило бы какой-то отрасли знания получить этот высокий статус. Оче­видно, что удовлетворить всем условиям, перечисленным в такого рода спис­ке, политическая наука, скорее всего, была бы не в состоянии. Дело в том, что, несмотря на имеющуюся систематизацию основополагающих истин по­литической науки, ее выводы по самой своей природе неизбежно будут ос­таваться в высшей степени вероятностными. Термины «всегда» и «никогда», с которыми привык иметь дело логический позитивист, разрабатывающий свои всеобщие законы, редко находят применение в мире политики, где господствуют ситуации, которые описываются только в терминах «более или менее вероятного».

Причина такого положения вещей заключается вовсе не в том, что объяс­нительные модели неполны, и не в том, что пока не выявлены действующие факторы. Хотя, конечно, и эти доводы следует признать справедливыми. Глу­бинная причина неприемлемости позитивистского подхода к изучению поли­тической науки кроется в невозможности однозначного толкования самого предмета исследования. Модель всеобщего закона может или не может (но это уже другая проблема) быть с успехом применена при изучении вопроса о движении бильярдных шаров под действием законов ньютоновской механи­ки: в этом случае совершенно точно можно предсказать последствия каждого действия, и причины их могут быть исчерпывающе объяснены силами, ока­зывающими внешнее воздействие на подобных «акторов». Однако человечес­кие существа хотя и являются, конечно же, объектом воздействия определен­ных причин, но в то же время выступают и в роли целеполагающих акторов, способных к познанию и к действию, основанному на нем. «Убеждение», «цель», «намерение», «смысл» – все эти факторы имеют решающее значение при объяснении человеческих поступков, которые существенно отличаются от «действий» бильярдных шаров. Объекты изучения политической науки, как и всех остальных отраслей социального знания, имеют совершенно иной онтологический статус, чем бильярдные шары. Поэтому модель всеобщего за­кона, разработанная логическим позитивизмом, при изучении человеческого общества абсолютно неприемлема, как, впрочем, отчасти она может оказать­ся таковой и в случае бильярдных шаров.

Тезис о том, что научное понимание политических проблем неизбежно должно включать компонент, связанный с тем смыслом, который имеет дан­ный акт для самого актора, вовсе не отрицает того факта, что политическая наука обладает всеми атрибутами, присущими любой другой отрасли научно­го знания. Математическое моделирование и статистическая проверка остают­ся сегодня столь же необходимыми, как и ранее. Что надо менять, так это интерпретацию полученных результатов. Сведения, которые мы получаем бла­годаря применению этих инструментов, теперь рассматриваются не столько как неумолимое воздействие внешних сил на пассивных акторов, сколько как обычные и естественные реакции обычных людей в обычных условиях. Могут измениться «условия игры», еще в большей степени подвержены пере­менам внешние обстоятельства, поэтому открытые в области политики исти­ны, возможно, менее «универсальны», чем законы ньютоновской физики. И тем не менее, поскольку в соответствии с происходящими изменениями мы намерены моделировать (с большей или меньшей степенью точности) перемены в самих «правилах игры» и обстоятельствах, есть все основания полагать, что прения по вопросу о том, является ли эта аморфная и расплыв­чатая отрасль знания подлинной наукой, со временем будут закрыты.

 

Достижение профессиональной зрелости

Наиболее ярким впечатлением, которое можно составить по прочтении всех разделов книги «Политическая наука: новые направления», является воз­росшая зрелость политической науки как самостоятельной дисциплины. Был ли в этой области достигнут «прогресс», как оптимистически отмечает Г. Алмонд, или нет – это уже другой вопрос. Однако зрелость, понима­емая в традиционном смысле психологии развития как сформировавшаяся способность видеть вещи с позиции других людей, действительно, достигну­та большинством отраслей данной дисциплины.

Так было не всегда. «Поведенческая революция» в период своего апогея во многом напоминала якобинскую диктатуру; в продолжение этой аналогии вряд ли будет преувеличением сказать, что реакция на нее была чисто терми­дорианской. Бунтари эпохи раннего бихевиоризма, со своей стороны, стреми­лись покончить с формализмом в политике: с политическими институтами, организационными схемами, конституционными мифами и юридическими фикциями – как с чистой воды мошенничеством. Те, кого поведенческая революция отбросила назад, равно как и те, кто позже попытался отбросить назад ее самое, с одинаковым неистовством стали втаптывать в грязь науч­ные претензии новой дисциплины, апеллируя к мудрости преданий седой старины.

Поколение спустя история повторилась, но теперь в роли революционеров выступили сторонники «рационального выбора», стремившиеся заменить шат­кую логику, заимствованную бихевиористами в психологии, формальным порядком и математической строгостью. И вновь разгоревшаяся борьба при­няла формы манихейской бескомпромиссности. Во имя теоретического един­ства и закона экономии сторонники модели рационального выбора стреми­лись (по крайней мере вначале) свести всю политику к взаимодействию уз­ких материальных интересов. При этом они отбросили за ненадобностью ду­ховные ценности, принципы и личные привязанности, а заодно всю историю человечества и социальные институты. Направление рационального выбора, как и в случае с поведенческой революцией, одержало много крупных побед (Popkin el al., 1976), но и поражения были немалыми.

В отличие от этих двух периодов в конце XX в. политология, по всей видимости, твердо встала на путь объединения различных методологических подходов. Наиболее значительный вклад в наметившееся сближение внесло развитие концепции «нового институционализма». Теперь при оценке движущих сил политических процессов специалисты, занимаю­щиеся политической наукой, уже не акцентируют все внимание только на альтернативах, агентах, структурах, интересах или институтах. В настоящее время подавляющее большинство серьезных исследователей полагают, что необходимо разумное сочетание всех этих факторов. Политологи уже не противопоставляют поведенческие постулаты орга­низационным схемам. Большинство ученых сегодня сказали бы, что это воп­рос анализа поведения в условиях существующих институтов и возможнос­тей. Ушли в прошлое споры о том, что первично – рациональный компонент поведения или привычки; сторонники модели ра­ционального выбора ныне, как правило, отдают должное тем ограничени­ям, в условиях которых люди совершают политические действия, обогащая свои концептуальные модели выводами политических психологов. Неактуально в наше время и противопоставление реализма идеа­лизму, никто больше не ломает копья, решая, что является движущей си­лой истории – интересы или идеи: все ученые признают существенное зна­чение как того, так и другого. Политологи уже не отстаивают исключительные достоинства сугубо научного анализа по сравнению с описанием событий, широкомасштабных межнациональных ком­паративных исследований по сравнению с тщательно отобранными уникаль­ными case-studies. Для современных исследователей политических процессов не менее важно и скрупулезное изучение местных особенностей их протека­ния, вплоть до должным образом систематизированных, основанных на ста­тистических данных явлений, характерных для поселений самых скромных размеров. Никто из политологов уже не мыслит по принципу или/или, известному из истории науки, что приводило к крайно­стям жесткой детерминированности и безнадежной сложности: даже сильно потрепанные сторонники эконометрии вынуждены теперь признать досто­инства оценочных процедур, весьма чувствительных к пат-эффектам, а ранние упрощенные модели политико-экономического взаи­модействия в последнее время значительно усовершенствовались.

Дело, однако, не в том, что по всем этим направлениям было достигнуто взаимопонимание, гораздо важнее тот способ, которым оно было обретено, и тот дух, которым прониклась вся преобразившаяся дисциплина. Несмотря на то, что каждый ученый и каждая исследовательская группа ставят акценты на различном сочетании тех или иных элементов, существует непременное согла­сие о правомерности такового положения вещей, к тому же это согласие достигнуто скорее с радостью, чем с недовольством. Оно выросло не из плю­рализма, девизом которого могло бы стать известное выражение «живи и давай жить другим», и в еще меньшей степени из постмодернистского ниги­лизма. Это согласие, равно как и промежуточные компромиссы, оформились на базе отчетливого понимания сложившейся ситуации, ясного представления о последствиях, вытекающих из возможных альтернативных решений, и чет­кого осмысления разумных комбинаций. Результат в данном случае, очевид­но, получается эклектический, но он представляет собой скорее упорядочен­ный эклектизм, чем попурри из разных мелодий.

Политологи нынешнего поколения, каждый в отдельности и все вместе, имеют гораздо более богатый выбор исследовательских инструментов, чем их предшественники. Мало кто из получивших хорошее образование в 70-е годы и позже будет испытывать излишнюю робость (равным образом как и неуме­ренное восхищение) перед теориями или методами исследования, применяе­мыми в бихевиористской психологии, эмпирической социологии или матема­тической экономике. При этом, очевидно, у каждого будут свои пристрастия. И тем не менее в наши дни практически никто из них не полезет за словом в карман при обсуждении методологических традиций или новых положений, никого не остановит необходимость позаимствовать что-то у других или поде­литься с другими своими результатами.

Существует множество способов изложения стоящих перед научной дис­циплиной проблем, изучение которых помогает избежать повторения ошибок и получить в дальнейшем наилучшие результаты. Одним из этих способов является рассказ о возвышении и упадке тех или иных научных школ. Непро­дуктивные периоды в предыстории современной политической науки, как и в политической философии середины XIX столетия, были связаны с особой формой организации научного сообщества вокруг «гуру» – ведущих ученых, окруженных своими сторонниками, причем связи между самими мэтрами были минимальными, а между их сторонниками практически не поддержива­лись вовсе. На смену своеобразному диалогу глухих того времени пришло плодотворное сотрудничество. Это случилось лишь тогда, когда представители разрозненных школ ощутили единство общего дела и на повестку дня встали общедисциплинарные проблемы.

Другой урок, извлеченный из сложившейся тогда ситуации, касается ос­нов того широкого взаимопонимания, на базе которого стало возможно дос­тижение всеобщего согласия по кардинальным вопросам. Как и в либеральной политике (Rawls, 1993), в свободных искусствах, к которым относят и поли­тическую науку, достичь некоего modus vivendi, достаточного для плодотвор­ного сотрудничества, можно лишь на низших уровнях анализа и обобщений. Было бы нелепо пытаться тем или иным способом навязать отдельным пред­ставителям научного сообщества, разделяющим самые разные взгляды и под­ходы, неизбежно обманчивое и хрупкое согласие по основополагающим про­блемам, будь то некая единая, истинная концепция философии науки (логи­ческий позитивизм или его многочисленные альтернативы) или единственно верная теория общественного развития (структурный функционализм, сис­темная теория, рациональный выбор или что бы то ни было еще).

Вместе с тем бесконечные споры об исходных основах бесполезны и не­продуктивны. От согласия по отдельным «атомам» науки до согласия по об­щим представлениям о той или иной научной дисциплине лежит огромная дистанция (Elster, 1989). Приемы, инструменты и теории, изначально создан­ные в одном из ее направлений, впоследствии достаточно часто находят себе применение в других ее ответвлениях. Многочисленные изменения, приспособления и новые интерпретации понятий нередко требо­вали и заимствованных инструментов, соответствующих их новому назначе­нию. Такого рода заимствование, взаиморазвитие, соединение различных по­нятий с тем, чтобы их концептуальное наполнение можно было приложить к иным объектам исследования в смежных областях знания, видимо, и пред­ставляет собой магистральное проявление научного прогресса в современную эпоху.

Что же касается вопроса о том, является ли эта область знаний «наукой» в точном смысле этого слова, то лучше всего пока оставить его открытым, отло­жив окончательное решение до той поры, когда философы науки, наконец, договорятся о том, что составляет ее «истинную» природу. Пользуясь простым определением науки, которое мы предложили выше – «сис­тематическое изучение, направленное на создание все более дифференциро­ванного комплекса упорядоченных представлений об эмпирическом мире», – можно с уверенностью сказать, что изучаемая нами дисциплина приобрела более научный характер. В настоящее время она существенно более дифферен­цирована, чем ранее, как в отношении собственной внутренней структуры, так и в отношении ее предметных областей.

В то же время открытым остается другой вопрос – помогает или препят­ствует прирастание научного знания подлинно научному пониманию дей­ствительности. Иными словами, больше или меньше мы узнаем об окружаю­щем нас мире, раскладывая его на все более мелкие части? Ведь «больше» вовсе не обязательно означает «лучше». Метафизики определяют свою цель как «разложение действительности на составные части». При создании теоре­тических основ науки ученых всегда подстерегает опасность не только «разло­жить» на части что-нибудь, являющееся единым целым, но и получить слиш­ком большое количество составляющих. Пустое теоретизирование, как и рас­суждения на уровне обыденных проблем повседневности, может стать серьез­ным препятствием для подлинного понимания политической науки, равно как и остальных областей социальных и естественных наук.

Преодоление такого рода крайностей находится в компетенции крупных ученых в каждом из специализированных направлений той или иной научной дисциплины, которые с полным основанием можно было бы назвать интегра­торами науки. На их долю выпадает сложная задача составить из отдельных частей научного знания некую общую картину изучаемого предмета.

 

Критерии профессионализма

Рост профессионализма политологов отмечен в разных областях. Возмож­но, одним из наиболее ярких проявлений этого процесса является то, что все большее число исследователей разных специальностей используют сходную методику и технику и опираются на одни и те же фундаментальные теорети­ческие работы. Это обеспечивается как в процессе обучения (по типу, скажем, мичиганской или эссекской летних школ), так и в дальнейшем во время самостоятельной преподавательской или исследовательской деятельности. Глу­бина и детали этих общих посылок слегка варьируются в зависимости от страны и конкретного предмета изучения того или иного ученого. Тем не менее, подавляющее большинство современных политологов не отшатнутся от математических уравнений и почти все они знакомы – хотя бы поверхно­стно – с одинаковым набором научных трудов, признанных классическими в данной области знаний.

 

Классические труды

Специалисты в области политической науки, как практически во всех других социальных и естественных науках, все чаще публикуют результаты исследований в форме статей. Однако результаты наиболее важных исследо­ваний продолжают появляться и в книжной форме, а некоторые статьи, напечатанные в академических журналах, никогда не превращаются в моно­графии, и многие серьезные научные дискуссии также остаются лишь на журнальных страницах. Общим достоянием политической науки, lingua franca нашей области знаний и исходным пунктом для ее продвижения вперед, являются следующие фундаментальные труды: «Гражданская культура» Г. Алмонда и С. Вербы; «Американский избиратель» Э. Кемпбелла, П. Конверса, У. Миллера и Д. Стоукса; «Кто правит?» Р. Даля; «Класс и классовый конф­ликт в индустриальном обществе» Р. Дарендорфа; «Нервы правительства» К. Дойча; «Экономическая теория демократии» Э. Даунса; «Системный ана­лиз политической жизни» Д. Истона; «Политический порядок в меняющих­ся обществах» С. Хантингтона; «Ответственный электорат» В. Ки; «Полити­ческая идеология» Р. Лейна; «Разум демократии» Ч. Линдблома; «Полити­ческий человек» С. Липсета; «Социальные корни диктатуры и демократии» Б. Мура; «Президентская власть» Р. Нойштадта и «Логика коллективного действия» М. Олсона.

Одним из характерных проявлений нового профессионализма в политичес­кой науке является феномен «мгновенной классики», Так стали называть книги, которые почти сразу же после выхода в свет попадают в разряд кано­нических трудов, о которых говорят все и везде. Знать их содержание хотя бы понаслышке, считается хорошим тоном. Надолго ли такого рода произведения «мгновенной классики» останутся в числе основополагающих трудов в облас­ти политической науки, естественно, покажет только время. При анализе ис­пользованной в каждой главе настоящей книги литературы в глаза бросается кратковременность обращения среди специалистов отдельной субдисциплины большей части современных работ. Более трех четвертей публикаций, на кото­рые ссылаются наши авторы, были изданы в последние двадцать лет, после выхода в свет в 1975 г. книги Ф. Гринстайна и Н. Полсби, а более 30% всех упомянутых работ появились за последние пять лет. Скептики могли бы ска­зать, что такого рода подсчеты не более чем чистой воды чудачество. Люди, настроенные более доброжелательно, сделали бы вывод о том, что такое поло­жение вещей явственно отражает процесс накопления новых знаний на основе прежних достижений и характеризует поступательное развитие любой научной дисциплины. Вместе с тем, каковы бы ни были причины отмеченного явления, очевидно, что некоторые работы, в свое время привлекшие пристальное вни­мание ученых, позднее утратили свою былую актуальность.

Чтобы составить общее представление о значительных успехах политичес­кой науки за прошедшие четверть века, лучше всего просто перечислить наи­более крупные работы, существенно стимулировавшие развитие научной мысли в этой области знаний. Их список был бы достаточно длинным и неизбежно неполным и спорным в нижней его части. Так же, как и по социальным наукам в целом, господствующее положение в нем заняли бы англоязычные авторы, в основном ориентирующиеся на реалии Соединенных Штатов. Одна­ко с какими бы мерками мы ни подходили к этим основополагающим тру­дам, в список современных классических работ по политической науке следу­ет включить книги Г. Эллисона «Суть решения», Р. Аксельрода «Эволюция сотрудничества», С. Барнза, М. Каазе и др. «Политическое действие», М.Фиорины «Ретроспективный анализ голосования на американских общенациональ­ных выборах», Р. Инглхарта «Молчаливая революция», Дж. Марча и И. Ольсена «Второе открытие институтов», Элинор Остром «Руководство общинами», Теды Скокпол «Государства и социальные революции», С. Вербы и Н. Ная «Поли­тическое участие в Америке».

В числе книг, широко обсуждавшихся за последние два или три года, которые вполне можно включить в этот список, хотелось бы отметить работы Кинга, Кеохейна и Вербы «Планирование социального исследования» и Р. Патнэма «Работающая демократия» (King el al., 1994; Putnam, 1993).

 

Насущные проблемы

Выше мы определили политику как ограниченное применение социальной власти. Там же было отмечено, что новшество, на которое может претендовать это определение, состоит в акценте на слове ограниченное, которое и является ключом к пониманию политики. Такой подход не является нашей исключи­тельной заслугой. Политика как ограничение и политика ограничения так или иначе была основополагающей темой политической науки на протяжении пос­ледней четверти века.

Как уже отмечалось, настоящая книга указывает на вновь усилившееся признание важности институциональных факторов в политической жизни. С подъемом «нового институционализма» пришло обновленное понимание ис­тории, случайности, правил и политических режимов в качестве ограничите­лей политики. И раньше, естественно, некоторые представители этой отрасли знания разделяли общепринятую точку зрения о том, что «с историей надо считаться». Для тех, кто в свое время оспаривал тезис С. Липсета и С. Роккана (Lipset, Rokkan, 1967) о «замороженных расхождениях», сомневался относи­тельно трактовок коммунизма, фашизма и парламентской демократии, дан­ных Б. Муром (Moore, 1966) или отвергал теорию «критической перестройки» У. Бернема (Bumham, 1970), мысль о том, что коалиционные структуры, складывавшиеся в решающие моменты истории, определяли судьбы полити­ческого развития на многие годы вперед, ничего нового в себе не содержит. Но в настоящее время институциональный подход доминирует в политичес­кой науке в целом и в ее отдельных субдисциплинах. Наиболее характерными примерами этого являются две современные работы по политической исто­рии: Теды Скокпол «Защита солдат и их матерей: политические истоки соци­альной политики в Соединенных Штатах» и К. Оррена «Запоздалый феода­лизм: труд, закон и либеральное развитие в Соединенных Штатах» (Skocpol, 1992; Orren, 1991).

Историческое наследие, таким образом, представляет собой одно из огра­ничений, на которое указывает нам новый институционализм. Другое коре­нится в самой природе социальных правил и политических режимов, их прак­тики и возможностей. В такого рода многослойной, «матрешечной» модели общественной жизни ближе всего к поверхности оказываются обычные махи­нации. Если взять самый простой правовой пример, то в этом случае нормы обычного права выводятся из более высоких принципов конституционного характера. Более того, в последнее время мнения специалистов сошлись на том, что разрабатывающие конституционные положения законодатели далеко не всегда свободны в своих решениях: даже «высшие» законы основываются на неких еще более высоких принципах, правилах и процедурах, происхожде­ние которых далеко не всегда имеет юридическую основу. Это справедливо и для всех остальных типов практической деятельности, процедур, правил и режимов, которые в совокупности охватывают все стороны общественной жизни. От таких высших внеюридических принципов не свободен никто: все от них зависят, все ими определяется, они проникают повсюду и буквально про­низывают остальные типы аналогичных процедур, практической деятельности, правил и режимов. Всегда есть некая высшая инстанция – каждый комплекс такого рода отношений занимает свое определенное место в восходящей иерар­хии еще более фундаментальных, еще более авторитетных правил и режимов, практической деятельности и процедур (North, 1990; Tsebelis, 1990; Easton, 1990).

Понятно, что за всеми этими укоренившимися правилами и режимами, практической деятельностью и процедурами кроются обычные социально-экономические ограничения. Возможно, самые глубинные аспекты социаль­ной организации настолько прочны лишь потому, что социологически понят­ны и наглядно продуктивны; поэтому, в конечном счете, исходный источник их мощи может рассматриваться в качестве ограничителя при использовании социальной власти. Но в большинстве случаев эти наиболее глубоко укоре­нившиеся аспекты социального порядка проявляются незаметно, оказывая влияние на жизнь людей ненавязчиво и не вызывая никаких вопросов. В силу этого высший источник их силы в качестве ограничителя практически никог­да не бывает явно выраженным (Granovetter, 1985).

В другие времена применение социальной власти определялось и ограни­чивалось социально-экономическими силами, действующими на поверхнос­ти социальной жизни. Эта старая тема, к которой постоянно возвращались со момента появления в 1852 г. работы К. Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», а в 1913 г. – К. Бирда «Экономическая интерпретация конституции Соединенных Штатов», может показаться достаточно затаскан­ной. Тем не менее, она продолжает привлекать внимание современных ис­следователей с позиций формализации и дальнейшего развития, что нашло отражение, в частности, в таких классических трудах, как «Политика и рынки» Линдблома и «Политический контроль над экономикой» Тафта. Удивительно, но если судить по некоторым недавним публикациям, в частности, по книге «Бумажные камни» А. Пше-ворского и Дж. Спрага (Przeworski, Sprague, 1986), посвященной проблеме социально-экономической логики, ограничивающей перспективы электо­рального социализма, и по книге «Торговля и коалиция» Р. Роговского (Rogowski, 1989), где структура внутриполитических коалиций рассматрива­ется с позиций внешнеторговых интересов, то эту тему еще долго нельзя будет считать исчерпанной.

Кроме того, применение социальной власти ограничивается еще одним способом, на который лишь недавно обратили внимание специалисты, рабо­тающие в ряде направлений политической науки. На нее влияют ограничения когнитивного свойства, связанные с ограниченными возможностями опыта чистого (а точнее практического) разума. Политические социологи и психоло­ги уже давно обратили внимание на иррациональные и нерациональные аспекты политической жизни. В частности, это относится к работам по социали­зации и идеологии как части массового сознания (Jennings, Niemi, 1981; Converse, 1964). Однако даже сторонники модели рационального выбора теперь по дос­тоинству оценивают аналитические возможности, открывающиеся благодаря ослаблению притязаний на всю полноту информации и абсолютную рацио­нальность (Simon, 1954; Simon, 1958; Bell et. al., 1988; Popkin, 1991). Если политэкономы пытаются свести проблему к недостатку ин­формации, то их коллеги, представляющие другие отрасли политической на­уки, говорят о неких психологических факторах. Однако, с точки зрения развития дисциплины, такого рода различия в подходе к проблеме не так важны, как общее признание самой проблемы. Политологи практически всех направлений вновь признают основополагающую роль человеческих убежде­ний и факторов, которые их определяют.

То, что люди считают истинным и важным, то, во что они верят как в доброе и ценное, не только служит им ориентиром при совершении тех или иных действий, но одновременно ограничивает их социальную активность. В свою очередь, их убеждения основаны на учениях былых времен и опыте предшествующих поколений. Эти учения и опыт являются теми ограничениями, в рамках которых формируются убеждения и ценности людей и осуществляется их политический выбор (Neustadt, May 1968; Edelman, 1988). Манипуляция этими ограничениями, как и манипуляция людьми, живущими в условиях этих ограничений, представляет собой действие поли­тического характера, заслуживающее и все в большей степени получающее столь же пристальное внимание аналитиков. В числе наиболее серьезных иссле­дований последнего времени на эту тему следует отметить работы Г. Эллисона, о «концептуальных картах», Дж. Марча об «искажениях моделей», Р. Аксельрода о теории схем, Р. Джарвиса о значении восприятий в международных отношениях (Allison, 1971; March, 1972; Axelrod, 1976; Jervis, 1976), а также многочисленные труды по политической коммуникации (Nimmo, Sanders, 1981; Swanson, Nimmo, 1990; Graber, 1993).

Другой темой современной политической науки, затронутой в этой книге, является растущее понимание того, что идеи имеют определенные послед­ствия. Этот вопрос время от времени возникает в ходе обсуждений государ­ственной политики. Рассмотрение старых проблем в новом ракурсе, определе­ние новых подходов к ним и новых способов решений – все это в контексте их социального содержания составляет суть политической активности (Olsen, 1972). Такой же подход вполне применим и в кросснациональном контексте: распространение идей демократизации наряду с ча­стными идеями о демократизации тех или иных типов режима, несомненно, было главной составляющей наиболее драматических политических событий во всем мире. Идеализм, достигающий почти гегельянского масштаба, вновь набирает силу и в сфере международных отношений. В рамках понимания «политики как ограниченного приме­нения социальной власти» проводимые маневры меняют или трансформируют существующие ограничения. Это сглаживает определенные противоречия, де­лая их не столь явными, как другие проявления власти, но суть их от этого не меняется.

Наконец, из практики политической науки исчезает различение фактов и их интерпретации, что было особенно характерно для позитивистской фазы поведенческой революции. Существуют другие внетеоретические причины, мешающие проведению подобных различений. И в том случае, если таковое не проводится, возникают этические причины, по которым принимают либо примат ценностей, либо позиции политической науки (Goodin, 1980; 1982). Именно поэтому впоследствии пришлось признать тот факт, что политичес­кие агенты одновременно выступают и как носители моральных ценностей (Taylor, 1967; 1985). Восприняв некие ценности, они действуют на их основе, причем иногда, возможно, под влиянием университетских политических фило­софов они меняют свою исходную позицию и делают лучший выбор.

Чтобы понять поведение людей, меняющих свою ценностную ориента­цию, следует включить в наш анализ как их наличные, так и возможные ценности. Так, Дж. Скотт в работе «Моральная экономика крестьянства» объяс­няет ставившие в тупик политиков крестьянские восстания в Юго-Восточной Азии как реакцию простых людей на проведение политического курса, кото­рый не соответствовал их представлениям о справедливости (Scott, 1976). Б, Мур в работе «Несправедливость» 1978 г. попытался обобщить это положение. Про­цесс демократизации в Южной Европе, Латинской Америке, а затем и в Восточной Европе точно так же можно рассматривать как политический про­цесс, на который повлияли как представления о желаемом, так и представле­ния о возможном. Попытка оторвать факты от их оценки при изучении динамики политических процессов представляется полнейшим безрассудством.

Вместе с тем нельзя не отметить, что политологи постоянно стремятся применять комплексные исследовательские подходы к системно связанным структурам, процессам и результатам. Для этого им необходима такая теорети­ческая база, которая позволила бы охватить и интегрировать все уровни ана­лиза. В этом, возможно, и заключается сила концепций рационального выбора и нового институционализма, которые дают возможность такой интеграции. В то же время комплексные исследовательские подхо­ды предполагают нормативную оценку структур, процессов и результатов, для чего привлекается нормативная политическая философия и ее методы, тем самым преодолевается проклятье философии, унаследованное от ученых предшествующего поколения. В частности, этим объясняется популярность ра­бот Дж. Роулза о справедливости (Rawls, 1971; 1993), на которые ссылаются столь же часто, как и на труды таких нормативистов, как Б. Бэрри и Р. Даль. Этих троих теоретиков по праву можно причислить к наиболее выдающимся интеграторам политической науки как научной дисциплины.

 

Новые течения

Благодаря активной деятельности ученых феминистского, деконструктивистского и в целом постмодернистского направлений, мы научились внима­тельно относиться к «умолчаниям», т.е. к тем проблемам, которые остаются за бортом обсуждений и о которых не принято говорить. Давая обзор дисципли­ны в целом и пытаясь осмыслить то, чего в ней нет, но должно быть, мы сталкиваемся с непростой задачей.

Нет ничего удивительного в том, что по мере развития науки отдельные ее отрасли переживают периоды взлетов и падений. В последнее время проблемам публичного права и особенно социального управления в общем контексте политической науки уделяется существенно меньше внимания, чем ранее (Wildavsky, 1964; 1979; Wilson, 1973), хотя есть определенные признаки из­менения положения в исследованиях по этой тематике. Некоторые субдисциплины, некогда бурно развивавшиеся, представлены в данной книге достаточно скромно, что соответствует, по мнению ее авторов, тому месту, которое в последнее время они занимают в рамках политической науки в целом. Специалисты по социальной политике ныне публикуют мень­ше материалов по вопросам городского управления (Banfield, Wilson, 1963; Banfield, 1970; Katyielson, 1981), международники не так активно, как в не­давнем прошлом, рассуждают о стратегических исследованиях (Schelling, 1960; Freedman, 1981); при анализе институтов значительно реже, чем прежде, пи­шут о проблеме представительства (Eulau, Wahike, 1978; Fenno, 1978); иссле­дователи поведения меньше интересуются политическим влиянием (Banfield, 1961), политической коммуникацией и в целом политическим участием. Помимо этого следует отметить, что англоязычная по­литическая наука всегда уделяла слишком мало внимания марксистским тео­риям и работам на иностранных языках, правда, в последнее время в этом плане наблюдаются определенные изменения.

В сегодняшней политической науке, в отличие от того, что имело место четверть века назад, более громко заявляют о себе постмодернизм и феминизм. При этом в литературе не только есть множество оригинальных работ, посвя­щенных участию женщин в политике (Nelson, Chowdhiiry, 1994), но голоса самих женщин все более отчетливо слышны теперь в исследованиях по полити­ческой теории (Pateman, 1988; Shanley, Pateman, 1991), между­народным отношениям и социальной политике.

Присутствие постмодернизма ощущается не настолько сильно частично из-за того, что его основные концепции относятся к высоким уровням теорети­ческой абстракции (White, 1991). Тем не менее политические теоретики несом­ненно проявляют значительный интерес к этому направлению. Более того, постмодернистские теории оказались глубоким источником вдохновения при изучении так называемых новых политических движений и распада старого мирового порядка. В тех случаях, когда отчетливые в прошлом политические структуры исчезли (или распались на многочисленные бессвязные элементы), постструк­турный теоретический арсенал вполне может предложить объяснение того, что и почему происходило.

Независимо от того, можно ли считать современную политическую науку постмодернистской, в значительной степени на ней определенно лежит печать постпозитивизма: она, безусловно, извлекла уроки из герменевтической кри­тики. Субъективные аспекты политической жизни, внутренний мир полити­ческих акторов, значения, убеждения, намерения и ценности – все эти фак­торы в настоящее время занимают центральное место во всех разновидностях политического анализа (Edelman, 1964; 1988; Scott, 1976; Riker, 1986; Popkin, 1991; Kaase et at., 1995).

В более широком смысле можно сказать, что политическая методология, по-видимому, вступает в некую фазу постмодернистского развития. Наверное, среди методологов немного найдется таких энтузиастов, как Алкер, чтобы осмыслить этот процесс. Некоторые, правда, настаивают на необ­ходимости объяснения с точки зрения контекстов и пат-зависимости. Однако такого рода задачи в определенном смысле представля­ют собой отказ от общей методологии в пользу частной, от универсализма в пользу ситуативизма в объяснении тех или иных политических явлений. В этом смысле последние предложения политической методологии могут рас­сматриваться как своего рода «постмодернистский поворот».

Действительно, рассматривая историю дисциплины в целом как некий «текст», постмодернистская техника могла бы помочь увидеть многие возможные вари­анты нашего коллективного прошлого, равно как и многие возможные пути, открытые для развития политической науки в будущем (Dryzek, Farr, Leonard, 1995). Те же, кого привлекает перспектива линейного прогресса «большой на­уки», могут быть разочарованы возможностью совершенно иных вариантов траектории ее будущего развития²⁹. Однако такое увеличение «новых направлений» деятельности ученых всячески приветствуется, поскольку они создают плодотворные воз­можности для развития междисциплинарных исследований.

 

Заключение

Картина, складывающаяся в политической науке достаточно оптимистична, поскольку в ней отражается быстро изменяющаяся отрасль знания, представленная яркими и предприимчивыми исследователями, постоянно стре­мящимися к преодолению тех барьеров, которые некогда разделяли ее от­дельные разделы. Бытовавшие ранее представления о возможности создания некой единой науки продолжают оставаться химерой (Neurath et ai, 1955). Однако на исходе XX в. можно вести речь, по крайней мере, о потенциально объединимой отрасли знания. Интеллектуальная энергия, любознательность и открытость, которые потребовались для того, чтобы осознать этот факт, уже сами по себе заслуживают всяческого поощрения.

 

Источник: Гудин Р., Клингеман Г.-Д. Политическая наука как дисциплина // Политическая наука: новые направления. М.: Вече, 1999. С. 29–68.