Путь к современности
С. Дэвис
Пожалуй, главный вопрос, которым следует задаться историкам и другим обществоведам, в том числе экономистам, звучит так: что есть современность и как, почему она стала именно такой. В последние годы эта тема вновь пользуется повышенным вниманием, поскольку у историков опять пробудился интерес к проблемам всемирно-исторического процесса, а в экономической науке появилась целая серия работ, посвященная одному и тому же вопросу: почему мир, в котором мы живем, столь разительно отличается от мира наших предков и каким образом возникла эта радикальная дискретность исторического опыта? Ответы, пользующиеся популярностью как у приверженцев классического либерализма, так и у ученых с левыми политическими взглядами, все больше подвергаются сомнению. Однако в данной сфере начинает формироваться новый консенсус, и последствия этого весьма любопытны. Впрочем, на сегодняшний момент в мозаике исторического нарратива еще отсутствует пара важнейших деталей.
Исходный тезис выглядит просто. Исследования историков и других ученых все яснее демонстрируют, что мир, в котором мы живем (называемый также современным миром и «современностью» [modernity]) глубочайшим и радикальным образом отличается от мира наших предков. Иными словами, между опытом людей, живших в далеком и недавнем прошлом, и нашим собственным существует значительный разрыв. В истории человечества подобная дискретность наблюдалась разве что в связи с возникновением сельского хозяйства и городов, или — до того — с изобретением сложных орудий труда, языка и «укрощением» огня.
Вопрос о том, каковы характерные, определяющие черты современного мира, вызывает все больше споров. Наиболее изученный и, как многие считают, ключевой феномен в этой связи — устойчивый интенсивный экономический рост и резкое ускорение его базовых темпов. Он обусловлен преодолением мальтузианских ограничений, сопровождавших жизнь людей с момента возникновения сельского хозяйства: их следствием была цикличность развития цивилизации и периодические «мальтузианские кризисы». (Мальтуса можно назвать никуда не годным пророком, но одновременно и одним из наиболее выдающихся представителей исторической социологии.) Поэтому другой отличительной чертой современной эпохи является беспрецедентное увеличение численности населения планеты, намного превосходящее все прежние показатели и сочетающееся, благодаря экономическому росту, с неуклонным повышением уровня жизни людей и полным изменением ее материальных условий.
Однако у современного мира есть и другие беспрецедентные характеристики. Одна из них — масштабная урбанизация (до 1851 года ни в одной стране доля горожан не превышала 20% населения), связанная с перетеканием трудовых ресурсов из аграрного сектора в другие сферы. Другая связана с устойчивостью и интенсивностью инновационного процесса и накопления знаний. Можно также указать на ослабление социальной и политической роли семьи, сдвиги в социальном поведении и самоощущении людей, существенное изменение социально-политического статуса женщин, возникновение нового типа самосознания и преобразование природы государства и правящих классов.
Одно время предметом острых дискуссий была датировка возникновения всех этих феноменов, т.е. начала современной эпохи. Предлагаемые точки отсчета варьировались от XIV до XIX веков. В последние годы, однако, эмпирические исследования, особенно те, что провели специалисты по экономической истории (а также культурологи и историки государства и права), позволили установить, что начало «разрыва» можно с определенностью отнести к самому концу XVIII столетия, причем важнейшее значение в этой связи имел период с 1770 по 1830 год. Примерно с 1800 года темпы экономического роста в некоторых странах Европы вдруг ускорились и уже не теряли набранного темпа; в тот же период начались и другие изменения, что мы перечислили выше. Одной из важнейших черт этого сдвига стала его внезапность: речь шла не о поэтапной эволюции, а сравнительно резкой метаморфозе, произошедшей за какие-то пять десятков лет. В полной мере современная эпоха сформировалась после 1850 года, когда произошли новое ускорение экономического роста и увеличения численности населения, а перемены по другим направлениям также активизировались.
Однако причины произошедшего, и особенно вопрос о том, почему перемены начались на северо-западе Европы, а не в каком-либо из других регионов мира, например в Китае, по-прежнему вызывают споры. Они отличаются отчетливо идеологизированным характером и отчасти обусловлены общими философскими и идейными разногласиями участников. Долгое время «классический либеральный» подход к этим вопросам был связан с особой аргументацией и особым взглядом на историю Европы по сравнению с историей других регионов мира. Важнейший элемент подобной аргументации заключался в том, что европейское общество имело определенные особенности, отличавшие его от других цивилизаций, — в частности, речь шла об институтах, способствовавших утверждению свободы личности, а также коммерческой и интеллектуальной предприимчивости. Этот факт, как утверждалось, придавал развитию Европы динамичность и инновационность, нехарактерные для других цивилизаций: именно поэтому современная эпоха зародилась именно там, а не, скажем, в дельте Янцзы.
Иными словами, существует набор объяснений тех или иных черт современности: в рамках каждого один фактор выделяется в качестве важнейшего, а затем утверждается, что этот фактор впервые возник в Европе или наличествовал там в большей степени, чем в других районах мира. Неполный список этих моделей и их авторов включает: ускоренное накопление капитала (Роберт Солоу [Solow]); правовой плюрализм и четкую концепцию законности (Гарольд Берман [Berman]); соответствующие экономические институты, особенно права собственности (Дуглас Норт [North], Нэйтан Розенберг [Rozenberg]); географические факторы (Эрик Джонс [Jones], Джаред Даймонд [Diamond]); наличие легкодоступных запасов ископаемого топлива (Кеннет Померанц [Pomeranz]); иное отношение к знаниям и техническим инновациям (Линн Уайт [White], Джоэл Мокир [Mokyr]); большую интеллектуальную открытость (Джек Голдстоун [Goldstone]); особое сознание, связанное с определенными религиями (Макс Вебер, Вернер Зомбарт); разделение и ограничение политической власти (Эрик Джонс [Jones] и несколько других ученых); особый характер семьи (Дипак Лал [Lal], ряд демографов); рост населения, превысивший критический уровень (Джулиан Саймон [Simon]); более высокий социальный и культурный статус торгово-предпринимательской деятельности (Дейрдра Макклоски [McCloskey]); более динамичное развитие торговли и преимущества специализации (Адам Смит и многие другие); роль предпринимателей (Йозеф Шумпетер, Уильям Баумол [Baumol]); то или иное сочетание перечисленных факторов (Дэвид Лэндес [Landes]).
Все эти ученые позитивно относятся к современному миру в целом и капитализму в частности. Однако другие мыслители видят все это в мрачном свете и связывают наступление современной эпохи в Европе с достойным осуждения чувством собственной исключительности, выразившемся в колониальной экспансии, особенно в Западном полушарии (Джеймс Блаут [Blaut]); экономической эксплуатацией остального мира европейскими странами (Иммануил Валлерcтaйн [Wallerstein], Самир Амин [Amin], Андре Гундер Франк [Gunder Frank] в своих ранних работах); особой динамичностью классовой борьбы и экономического развития (Маркс). Впрочем, эти авторы, пусть и в негативном смысле, тоже исходят из идеи об «исключительности» Европы.
Дело, однако, в том, что ни одну из этих теорий нельзя признать достоверной — по крайней мере по отдельности. Одна из проблем заключается в том, что авторами большинства из них являются экономисты, чья методология неизменно требует поиска одной-единственной независимой переменной, объясняющей все остальное. Историков, напротив, учат принимать во внимание то, что большинство факторов — из-за многочисленных витков обратной связи — играют роль причины и следствия одновременно. Что же касается упомянутых гипотез, то некоторые из них просто ложны — они противоречат фактам. Это, в частности, относится к теории «мировых систем». (Каждый, у кого возникнет соблазн принять ее на веру, должен ознакомиться с уничтожающей критикой концепции Валлерстайна в статье Теды Скокпол [Skocpol], опубликованной в American Journal of Sociology в 1977 году). Другие авторы (например Солоу) указывают на действительно важные феномены, но выставляют следствия в качестве причин.
Во многих теориях есть рациональное зерно — в том смысле, что авторы указывают на действительно важные вещи, но ошибочно считают их чисто европейскими феноменами. (Например, европейские страны не были самыми рыночно ориентированными, самыми инновационными и наиболее продвинутыми в плане экономических институтов; если уж на то пошло, верно как раз обратное.) Таким образом, данные гипотезы не позволяют объяснить, почему современная эпоха зародилась именно в Европе, или эти объяснения носят чисто импровизированный характер. Некоторые концепции выглядят достовернее, но проблематичны в плане хронологии — т.е. они выделяют факторы, несомненно, сыгравшие важную роль в формировании современного мира, однако эти факторы проявились за сотню с лишним лет до упомянутого нами «взлета». Почему же тогда их воздействие настолько «запоздало»?
В эту последнюю категорию можно включить три из перечисленных концепций. В первой, авторами которой считаются Мокир и Голдстоун, в качестве важнейшего фактора называется новое понимание знания и его привязка к прикладной науке — но это наблюдалось уже в XVII веке. Вторая — аргумент Макклоски о сдвиге в нравственной оценке торгово-промышленной деятельности и коммерческих инноваций. Этот сдвиг впервые произошел в ходе голландского «золотого века», затем снова — в XVII веке, и еще столетием позже в Японии при сегунате Токугава (феномен тёниндо). Третья гипотеза — ее выдвигает целый ряд ученых — касается того, что в начале Нового времени в Европе возникла новая, отличная от существующих в других регионах система государственного устройства, закрепленная Вестфальским миром 1648 года.
Первое недостающее звено во всех этих концепциях — неучет активной роли правящих классов в истории. В социальных теориях классического либерализма проводится различие между социальными группами, получающими доход от производства и обмена («производительными классами»), и теми, кто получает его за счет принуждения (правящие классы — в большинстве традиционных аграрных обществ представленные военно-феодальным сословием и духовенством). Естественно, подобное различие не носит абсолютно четкого характера, однако в целом оно справедливо. При этом правящие классы нельзя считать чисто эксплуататорскими группами, поскольку они обеспечивают ряд «общественных благ», в частности защиту населения.
Традиционно правящие классы отличаются весьма неоднозначным отношением к экономическому росту и социальным изменениям. Они приветствуют накопление богатства, часть которого могут положить в свой карман, но одновременно опасаются крушения устоявшейся структуры общества, которым чревато развитие торговли, свободомыслие и инновации любого толка. Более того, в большинстве обществ отношения обмена обставлены набором ограничивающих норм регулирования и обычаев («укоренены», как выразился Карл Поланьи [Polanyi]). Некоторые из этих ограничений обеспечиваются силой четко прописанного закона и правовой системой (а значит, правящими классами); другие носят неформальный характер и контролируются обычным правом, которое проанализировал Джеймс Скотт (Scott). В целом собственные интересы побуждают правителей поддерживать этот укоренившийся уклад и сводить к минимуму социальные перемены, при необходимости — силой. Это означает, что периоды динамичного развития экономики и общественной мысли (или «цветения», по выражению Джека Голдстоуна), как, например, в Китае при династии Сунь, как правило недолговечны.
Мировой кризис XIV века привел в Старом Свете к обострению конкуренции между правящими классами, а затем и к радикальным изменениям в военном деле («военной революции»). В большинстве регионов мира возникшая таким образом динамика обернулась возникновением крупных гегемонистских империй — Российской, Османской, Китайской, государства Великих Моголов. В Европе, однако, результат был другим. Важнейшим моментом в этой связи стала неспособность Габсбургов подавить восстание в Голландии, а критическим периодом — 1580–1590 годы. Эти события предотвратили возникновение гегемонистской державы в Европе (которое было вполне вероятным в свете того, что серия случайностей династического порядка сделала молодого Карла V самым могущественным европейским властелином со времен Карла Великого). Экспансию другого потенциального гегемона — Франции Валуа/Бурбонов — также удалось сдержать: результатом стало возникновение в 1648 году Вестфальской системы.
Эта ситуация изменила систему стимулов для правящих элит Европы — чего не произошло в других регионах. Из-за конкуренции, с которой они сталкивались, и общего конкурентного характера системы, в рамках которой они действовали (отличной от конкуренции, с которой имели дело империи в других регионах, например Османская Турция или Иран в эпоху Сафавидов), эти элиты перестали методично подавлять инновации и начали приветствовать их и поощрять. Поначалу это не привело к радикальным изменениям за исключением военно-организационной сферы: к 1730-м годам Европа (и Россия) в этом плане превзошла все другие цивилизации, за исключением китайской. Критическое значение приобрел тот факт, что эти измененные стимулы, наряду со сдвигами в научной и культурной сферах, о чем говорят Голдстоун, Макклоски и Мокир, действовали в особых условиях — в обстановке еще одного системного кризиса.
Второе недостающее звено в упомянутом нарративе связано с событиями конца XVIII столетия. Вопреки общепринятому мнению, эпоха после 1770 года была периодом кризиса. В то время имел место «общий» глобальный кризис, подобный тому, что наблюдался в середине XVII столетия, и с аналогичными параметрами. Речь идет об обострении мальтузианской проблемы «перенаселенности», сопровождавшемся голодом, дефицитом продовольствия, обезземеливанием, масштабными войнами, обусловившими кризис государственных финансов, мощными народными восстаниями, политической нестабильностью и потрясениями. Каждый знает, например, о Французской и Американской революциях (зачастую их вместе с восстанием в испанских Нидерландах, крупными бунтами рабов и латиноамериканскими мятежами объединяют в общую рубрику «атлантической революции»). Однако масштабные политические потрясения происходили также в Индии (в связи с распадом империи Великих Моголов), Китае (восстание Белого лотоса и серия мятежей в провинциях Юннань и Сычуань), в России (крупнейшая в ее истории «крестьянская война») и Османской империи (серия бунтов янычар и внутриполитических кризисов).
На эти события элиты многих стран (например, Китая) реагировали так же, как и на предыдущий кризис XVIII века: пытались сохранить существующий порядок. В Европе, однако, эта реакция была иной — она все больше стимулировала перемены и инновации, а не препятствовала им. В данном контексте три вышеупомянутых элемента, и особенно активность правящего класса, соединились и обеспечили тот самый «прорыв», о котором мы говорили раньше. Именно на этом этапе мы видим реальное зарождение главной характеристики «современного мира» — систематического поощрения и стимулирования государством и правящими классами экономического роста, в том числе за счет устранения барьеров на пути торговли и обмена, по крайней мере на тех территориях, что они контролировали напрямую. Этому чрезвычайно способствовали культурные и идеологические сдвиги, о которых говорит Макклоски, а также переход к экспериментальной науке и техническим инновациям, акцентируемый Мокиром и Голдстоуном.
Подобная интерпретация имеет ряд последствий для понимания сегодняшних дискуссий. Аргументы относительно европейской «исключительности», ассоциирующиеся с концепциями многих сторонников классического либерализма, а также марксистов и адептов «теории мировых систем», выглядят на ее фоне абсолютно несостоятельными. Однако нарисованная нами картина в целом вполне совместима с классическим либеральным подходом и включает многие его элементы — за исключением тезиса об «исключительности» Европы. Другой вывод заключается в том, что нам надо радикально пересмотреть общепринятую периодизацию исторического процесса. Его классическое деление на античность, Средневековье и Новую историю (также возникшее в XIX веке), при котором раннее Новое время начинается где-то с 1490 года и заканчивается в конце XVIII столетия, утратило смысл, отмечают Джерри Бентли (Bentley) и другие ученые. Скорее можно выделить период с III по IX век («позднеантичный»), а затем следующий — с IX века по примерно 1780 год, с внутренним «водоразделом» в конце XV века. А период, который мы сейчас называем «ранним Новым временем», следовало бы, по крайней мере применительно к Европе, переименовать в «позднезападную эпоху».
Это подводит нас к заключительному вопросу. С учетом радикального разрыва между эпохой, начинающейся примерно с 1800 года, и предыдущим периодом, есть ли смысл утверждать, что мы все еще живем в рамках западной цивилизации? Пожалуй разумнее было бы предположить, что она уже ушла в прошлое, преобразовалась в новую, иную цивилизацию — как классические цивилизации античности преобразовались и уступили место западной, византийской и исламской цивилизациям. Очевидно, что внезапное революционное преобразование всей нашей жизни, начавшееся в Западной Европе примерно в 1800 году и вызванное воздействием определенного стечения обстоятельств, а также системного кризиса, продолжается, ускоряет темпы и уже распространилось на весь мир. Прежние цивилизации ушли или уходят в прошлое, и сегодня мы стоим перед лицом чего-то нового, абсолютно беспрецедентного.
Первоисточник: Davies S. How the World Got Modern // Cato-Unbound.Org. November 2nd, 2009