Предпосылки
возникновения
и утверждения
полиархий
Р. Даль
Почему в одних странах складывалась устойчивая полиархия, а в других — нет? Иными словами, какие условия повышают или понижают шансы на утверждение полиархии? Исходя из опыта различных стран в течение последних полутора веков, <...> мы можем с высокой долей уверенности назвать наиболее важные из таких условий. Конечно, ни одно из них по отдельности не в состоянии предопределить наличие или отсутствие в стране полиархии. Однако, если все те условия, о которых пойдет речь ниже, четко представлены, появление полиархии практически неизбежно, а если все они отсутствуют или крайне слабы, вероятность ее возникновения близка к нулю. Вместе с тем во многих странах ситуация не столь однозначна: хотя некоторые предпосылки полиархии там достаточно выражены, а потому — относительно благоприятны для ее генезиса, другие — почти не прослеживаются, что препятствует данному процессу. Кроме того, условия могут меняться, укрепляя или ослабляя перспективы становления в соответствующей стране устойчивой полиархии.
Гражданский контроль над силовым принуждением
<...> Все государства, включая демократические, прибегают к принуждению. Они используют принуждение как на своей территории — в целях проведения в жизнь законов и осуществления политических курсов, так и за ее пределами — во взаимоотношениях с другими государствами. Существует множество средств принуждения — экономические, социальные, психологические, физические. Характерной и отличительной чертой государства является наличие у него инструментов физического принуждения — военной и полицейской организаций, призванных применять (или грозить применением) систематического насилия для поддержания порядка и безопасности.
Но что может помешать правителям прибегнуть к силовому принуждению для установления и сохранения недемократического режима? На протяжении всей письменной истории человечества военные и полицейские структуры нередко активно участвовали в политической жизни, причем могли использоваться для создания и подкрепления недемократических порядков даже в тех случаях, когда находились под контролем гражданских лиц. Точно так же и в современном мире организованные орудия силового принуждения обеспечивают, хотя бы отчасти, устойчивость недемократических режимов во многих странах. Но и в прошлом, и в настоящем в некоторых политических системах избранные народом руководители оказывались в состоянии настолько жестко контролировать армию и полицию, что это позволяло действовать институтам полиархии.
Для того чтобы государство могло управляться демократическим образом, несомненно требуются два условия. (1) Коль скоро существуют — и, по всей видимости, будут существовать и в дальнейшем — военные и полицейские организации, они должны быть поставлены под гражданский контроль. Но такого контроля, при всей его необходимости, еще не достаточно, ведь он имеется и в ряде недемократических стран. Поэтому (2) те гражданские лица, которые контролируют армию и полицию, должны быть сами включены в демократический процесс.
Способность избираемых народом гражданских руководителей контролировать вооруженные силы и полицию в значительной степени определяется двумя факторами: состоянием военной организации и военных технологий, с одной стороны, и использованием адекватных средств гражданского контроля — с другой. Первый фактор относится к числу общеисторических условий, которые детерминируют набор возможностей, открытых перед политическими лидерами в конкретные исторически периоды, зачастую весьма протяженные. Второй охватывает совокупность доступных средств, к которым те могут прибегнуть — более или менее сознательно и намеренно — для обеспечения гражданского контроля.
Политические следствия состояния военной организации и военных технологий
Исторически вероятность народного правления отчасти обусловлена текущим состоянием военной организации и военных технологий. От характера военной организации и приемов ведения боевых действий в известной мере зависит, поставлены ли вооруженные силы под гражданский контроль и вовлечены ли сами контролирующие их лица в демократический процесс. Тенденция к использованию демократического процесса в управлении государством усиливается в периоды, когда военная организация и военные технологии требуют привлечения на военную службу значительной доли населения.
Один автор предложил даже ввести такой показатель, как коэффициент военного участия, который связывает степень включения населения в военные дела с вероятностью установления самоуправления и утверждения личных прав [Andreski 1968]. Хотя этот “коэффициент” исходит из наличия более жесткой зависимости, нежели та, которую можно подтвердить на основании исторических свидетельств, приблизительная корреляция указанных параметров действительно прослеживается — по крайней мере, в Западном мире. Чем больше военное превосходство зависело от способности государства мобилизовывать на военную службу значительное число легковооруженных пехотинцев, тем выше были шансы на народное правление_1_.
Для того чтобы понять, почему, например, демократия сложилась в Греции в начале V в. до Р.Х., а не раньше, или почему ее не было в Англии и Франции XIII столетия, следует принять во внимание, помимо всего прочего, существовавшие тогда военную организацию и военные технологии. Со времен Гомера и до VII в. до Р.Х. в греческих городах-государствах господствовала знать. Во многом это объяснялось преобладавшей в ту эпоху технологией ведения боевых действий. Важнейшие атрибуты воина — лошадь или боевую колесницу –могли позволить себе лишь аристократы. Наличие у знати более совершенных средств силового подавления в военных операциях обеспечивало ее доминирование и в политической жизни, поскольку ей не составляло труда запугать плохо организованные группы рядовых общинников, которые были гораздо хуже вооружены — зачастую только дубинками да сельскохозяйственными орудиями.
Но в VII в. до Р.Х. военное и политическое превосходство аристократии было поколеблено в связи с появлением новой и более эффективной боевой силы: пехоты — знаменитых гоплитов, изображенных на бесчисленных греческих вазах. Снаряжение гоплита — шлем, щит, латы, наколенники и копье — могли приобрести многие состоятельные общинники, у которых к тому же было достаточно свободного времени для тренировок, необходимых для отработки приемов натиска и отпора в плотном дисциплинированном строю гоплитской фаланги. И хотя мы не знаем деталей данного процесса, влияние на политическую жизнь общинников, от чьей лояльности и бесстрашия теперь зависело будущее полиса, все возрастало_2_. Ниспровержению правления аристократии часто содействовали популярные в народе тираны, которые, по всей видимости, опирались на поддержку класса гоплитов [Ste Croix 1981: 282]. В конечном счете демократия обязана своим появлением страте гоплитов [Fine 1983: 59-61, 99-100; Sealy 1976: 30, 57]_3_
В Афинах упрочению демократии способствовало еще одно военное новшество: рост афинского флота означал, что даже тот, кто был слишком беден, чтобы обзавестись экипировкой гоплита, мог теперь служить гребцом на галерах — как свободный человек, а не раб. “Тем, кто водит корабли, — писал памфлетист V в., — принадлежит власть в государстве” [цит. по Finley 1973: 50].
Решением проблемы гражданского контроля над военными структурами стала для греков народная милиция. Она могла быть быстро мобилизована в случае войны и столь же быстро расформирована в мирное время. Более того, ею руководили генералы, избиравшиеся народным собранием. В результате на протяжении двух веков существования в Афинах данной политической системы ни один политический лидер просто не мог сколько-нибудь долго править без народной поддержки. Даже в краткие периоды крушения демократии в 401 и 404 гг. до Р.Х. олигархи почти сразу же были отстранены от власти, не сумев получить устойчивой поддержки вооруженных сил в лице граждан из гоплитской пехоты или флота, а также их выборных генералов. Когда афинская демократия в конце концов попала под власть военных, принуждение исходило не от внутренних, а от внешних сил — сперва от Македонии, а затем от Рима_4_.
Хотя военная организация и военные технологии Римской республики по многим параметрам отличались от греческих, решение было по существу тем же: первоначально римские легионы состояли из гражданской милиции, включавшей обычных граждан_5_. Но когда со временем гражданская милиция превратилась в постоянное и независимое военное образование, сформированное из профессиональных солдат и даже наемников, а использование насилия с привлечением легионов и “банд профессиональных головорезов” стало обыденным явлением в римской политической жизни, республика оказалась обречена [Finley 1983: 117-118]. Честолюбивые вожди, зачастую сами военачальники, обнаружили, что они легко могут конвертировать военные ресурсы в политические. После замены республиканского правления принципатом преторианские когорты, выполнявшие в годы республики функции личной охраны генералов, превратились в активную политическую силу. Вместе с пограничными легионами они участвовали в политических репрессиях и терроре, а иногда даже возводили на престол и смещали императоров. Тем самым было положено начало тому, что современные авторы называют “преторианством”, — вмешательству военных в управление и подчинению ими исполнительной власти [Huntington 1957, 1968; Nordlinger 1977; Perlmutter 1977].
В средние века вследствие изменений в военной организации и технике превосходство тех немногих, кто мог себе позволить иметь специально обученную лошадь и снаряжение конного рыцаря, было восстановлено. Солдат-горожанин утратил былое значение, и вместе с ним на многие века ушли в небытие исторические возможности для демократического или республиканского правления в большей части Европы. Но в швейцарских кантонах, где сохранилась всеобщая воинская повинность, гражданская милиция, вооруженная пиками и защищавшая местность, рельеф которой был крайне благоприятен для действия пехоты, сумела победить конных рыцарей. Поэтому неудивительно, что соборная демократия укоренилась в горных кантонах, которые столетия спустя составили ядро Швейцарской Конфедерации.
В XIV и XV вв. вооруженные длинными луками английские пехотинцы, доказав уязвимость конных рыцарей, разрушили военные основания феодализма. С изобретением мушкета, а затем — и ружья значение пеших солдат еще больше возросло. В XVIII в. военная организация и военные технологии начали напрямую зависеть от привлечения внушительных масс пехотинцев, чьи ряды могли быть пополнены только путем подключения к военной службе всего мужского населения. Еще через полвека или около того именно общая численность легковооруженных солдат, при условии примерно одинаковой подготовки, стала играть решающую роль в сражении — грубое и жестокое достижение принципа большинства. Но преимущество абсолютных чисел можно было увеличить за счет преданности (commitment), а ту, в свою очередь, — через пробуждение чувства верности стране или нации_6_. Однако ощущение принадлежности к нации — привилегия, за право пользоваться которой от человека ожидали определенных жертв, — могло оправдать выдвижение им широких требований, включая требование справедливой доли в управлении. Гражданин-солдат был одновременно и солдатом, и гражданином, т.е., как минимум, мог претендовать на участие в голосовании [Janovitz 1978: 178-179]. Страны, обладавшие массовыми армиями, обнаружили, что они вступили в эру демократических революций. Именно в тех исторических условиях, когда военная организация и военные технологии оказались более благоприятными для демократии, нежели это было на протяжении многих предшествовавших веков, <...> в одной стране за другой складывались институты полиархии.
В Соединенных Штатах возможности для управления с помощью принуждающего насилия были ниже, чем в каком-либо ином государстве мира за всю историю человечества, быть может, за исключением Швейцарии. Как мы вскоре увидим, постоянный контингент военных был там крайне невелик. Кроме того, военная организация и военные технологии создавали преимущества для пехоты, вооруженной мушкетами и, позже, ружьями. Эти виды оружия были так легко доступны и имели столь широкое распространение, что Америка фактически представляла собой нацию под ружьем. Без согласия управляемых здесь в известном смысле вообще была невозможна никакая система правления, поскольку никакое правительство не могло быть навязано народу Соединенных Штатов вопреки сопротивлению большинства.
Однако состояние военной организации и технологии, в целом столь благоприятное для полиархии в Северной Америке и Европе, еще раз изменилось — теперь в худшую сторону. Военное превосходство постепенно перешло от многочисленных легковооруженных армий к войскам, оснащенным новым и дорогостоящим оружием с возросшей разрушительной силой — тяжелой артиллерией, минометами, пулеметами, танками, самолетами и военными кораблями, к которым со временем добавилось и ядерное оружие. В отличие от пик, мушкетов, длинных луков или ружей, эти виды вооружения никогда не смогут рассредоточиться по отдельным домохозяйствам. Будучи сконцентрированы в относительно немногочисленных руках, они обеспечивают гигантскими ресурсами принуждающего насилия меньшинство, желающее и способное задействовать их в политических целях. Увеличившиеся возможности для создания и использования бюрократических организаций (“рационально-легальная бюрократия” М.Вебера) вкупе с новыми средствами надзора еще больше подготовили почву для централизованного принуждения. Эффективность централизованной полицейской системы сегодня гораздо выше, чем когда-либо ранее в письменной истории.
Таким образом, вследствие развития военной и полицейской организации и соответствующих технологий потенциал централизованного принуждения в XX в. во много раз превосходит имевшийся в XVIII и XIX вв., а быть может — и во все другие времена. Тем не менее в этом столетии не только сохранились старые полиархии, но и возникли новые. Но если подобные явления не связаны с состоянием военной организации и военных технологий, то в чем их причина?
Укрощение силового принуждения
Чтобы не допустить использования военных и полицейских структур для разрушения демократического правления, демократические государства прибегают к различным средствам, а зачастую — и к комбинации средств.
1. Демократическое государство может лишить военные и полицейские структуры их способности к принуждению или свести ее к минимуму. Иногда вооруженные силы упраздняются полностью. Япония, где в 1930-е годы военные превратились в могущественного политического актора, провозгласила в своей конституции 1947 г. (принятой главным образом под влиянием оккупации страны Соединенными Штатами), что навсегда отказывается от создания армии, а также военного флота, как морского, так и воздушного. Несмотря на то что значение этого конституционного положения было ослаблено последующим развитием национального “полицейского резерва”, а затем — и “национальной службы обороны”, оно предотвратило возрождение вооруженных сил как весомого политического актора в новой полиархии. Коста-Рика, где избранные народом правительства действовали начиная с 1889 г., за исключением тех двух коротких периодов, когда их приводили к власти военные, завершила второй такой период ликвидацией своих вооруженных сил (в 1948 — 1949 гг.) [Blachman, Hellman 1986: 156-160].
Хотя Соединенные Штаты, в отличие от Японии и Коста-Рики, никогда формально не распускали свои вооруженные силы, на протяжении большей части национальной истории те оставались крайне маленькими. До самой второй мировой войны Великобритания и США содержали крошечные постоянные армии, полагая свою морскую мощь достаточной для предотвращения агрессии. Но военный флот плохо приспособлен к задачам принуждения граждан собственной страны. В 1830 г. в Соединенных Штатах соотношение между занятыми на военной службе в целом — включая армию, флот и морских пехотинцев — и населением страны составляло 1 к 1080, а применительно к армии — 1 к 2073, причем армейским офицером (а их было всего 627) служил лишь каждый 20575-й американец. Эти пропорции были типичны для США (в мирное время) с 1789 г. до середины ХХ в. Так, цифры, характеризующие масштабы американских вооруженных сил в 1860 г., т.е. в канун гражданской войны, не многим отличаются от вышеприведенных. К моменту начала в 1939 г. второй мировой войны совокупная численность вооруженных сил США достигла 334473 человек при населении в 131 млн. Количество армейских офицеров не превышало 15 тыс., или одного на 9 045 жителей_7_.
2. Демократическое государство может рассредоточить контроль над военными или полицейскими структурами, распределив его между многообразными органами местного управления. Например, в большинстве англоговорящих полиархий полицейские службы, как правило, находятся под местным контролем_8_. Исторически и в Великобритании, и в Соединенных Штатах на формирования местной милиции или милиции штатов были частично поделены даже сухопутные силы. В период утверждения в додемократической Британии верховенства парламента местная милиция служила противовесом постоянным войскам во главе с офицерами-аристократами. Она укомплектовывалась за счет местных жителей, которые входили в ее ряды недолго и исключительно в целях защиты своей территории. Милиция не была интегрирована в регулярные подразделения вплоть до конца XIX в. [Perlmutter 1977: 40]. В США на протяжении всего XIX столетия милиции отдельных штатов оставались независимыми в своей практической деятельности образованиями под руководством властей соответствующих штатов. В Швейцарии конституции 1848 и 1874 гг. (вторая из них действует и поныне) запрещали Конфедерации создавать постоянную армию и предусматривали вместо этого учреждение гражданской милиции, управляемой в мирное время кантонами.
3. Вооруженные силы могут быть сформированы из индивидов, разделяющих гражданские и демократические ориентации населения в целом. Как мы видели, именно такое решение было найдено в Афинах, где гоплиты на суше и гребцы на море были обычными гражданами, которые мобилизовывались на короткий срок для защиты полиса. Аналогичным было решение в додемократической Европе XVII и XVIII вв._9_, а также в Швейцарской Конфедерации, где, согласно конституциям 1848 и 1874 гг., действует всеобщая воинская повинность. За исключением высших офицеров и небольшого числа других штатных сотрудников, занятых на профессиональной основе, швейцарская армия по-прежнему комплектуется за счет граждан, проходящих срочную службу. В большинстве других европейских стран со времен второй мировой войны сухопутные силы состоят преимущественно из лиц, призываемых на короткий срок, т.е. из гражданских в форме.
4. Обеспечению гражданского контроля [над вооруженными силами] со стороны демократически избранного руководства может способствовать и воспитание профессиональных военных, особенно офицеров. Конечно, сам по себе военный профессионализм не гарантирует гражданского, а тем более демократического контроля. Но обычно он ведет к формированию устойчивых представлений о режиме, которому военные должны сохранять верность и повиновение и который они обязаны защищать. Естественно, эти представления варьируются в зависимости от режима. Профессиональный солдат революции может быть предан идее будущего режима, который еще предстоит создать. В демократической стране кадровые военные не просто подвергаются, подобно другим категориям граждан, первичной гражданской социализации, вырабатывающей в них веру в легитимность конституционного порядка и приверженность идеям и практикам демократии. Их убежденность в необходимости подчиняться конституционно избранному демократическому руководству может быть усилена благодаря усвоению профессионального кодекса военных.
Однако при определенных обстоятельствах гражданский контроль над профессиональными военными учреждениями оказывается под угрозой. Это происходит, например, когда профессионализм создает глубокий социальный и психологический разрыв между кадровыми военными и гражданским населением, как это было в Бразилии в 1950-е и 1960-е годы, где военные превратились в обособленную социальную группу, своего рода касту, оторванную от сообщества гражданских лиц [Stepan 1973: 64]. Такая угроза возникает также, если профессиональные военные считают, что гражданское руководство ставит под удар их фундаментальные интересы. В подобной ситуации они, скорее всего, будут сопротивляться гражданскому контролю или даже попытаются полностью от него освободиться, как в Бразилии в 1964 г., в Гане в 1965 г. и в Аргентине в период с 1955 по 1983 г. [Nordlinger 1977: 66-78; Stepan 1971: 153; 1973: 50-65]. Сложности в осуществлении гражданского контроля также возрастают по мере расширения и усложнения военных учреждений. Так, министру обороны США крайне трудно контролировать гигантские по своим размерам военные структуры, и еще труднее это делать Конгрессу.
Наконец, военачальники могут отвергнуть гражданский контроль, полагая, что политика демократически избранного руководства чревата подрывом стабильности, процветания или даже жизнеспособности той системы, которую они обязаны охранять, — будь то государство, нация, общество или конституционный строй. Во многих латиноамериканских странах конституции даже возлагают на военных определенную ответственность за обеспечение законности и порядка, а также надлежащего функционирования самой конституции. В случае Бразилии, как отмечает А.Степан, это означает, “что при любом конфликте между президентом и законодательным органом гражданские лица обращаются к армии с призывом выполнить свои конституционный долг по защите прерогатив Конгресса” [Stepan 1971: 75]. Массовые беспорядки, гражданские конфликты, партизанская война, острая поляризация, непрерывный экономический кризис, предполагаемый или действительный приход к власти лидеров или движений, идеологически неприемлемых для армии, — все это может вызвать военный переворот, подобный имевшим место в Бразилии в 1964 г., в Чили и Уругвае в 1973 г. или в Аргентине в 1976 г._10_
В одни времена и в одних регионах (например, в классической Греции или в Европе и Америке XIX в.) доминирующие формы военной технологии и организации благоприятствовали народному правлению, а в другие (скажем, в Греции примерно до 650 г. до Р.Х. и в средневековой Европе) — крайне затрудняли его. Военные технологии и организации нынешнего столетия_11_ в целом не способствуют народовластию. Но несмотря на это в мире не только сохранились старые полиархии, но и появились новые. Отсюда следует, что преобладание того или иного типа военной технологии и организации не может служить адекватным обоснованием наличия или отсутствия полиархии.
Не вызывает сомнений, что гражданский контроль над армией и полицией — необходимое условие полиархии, а его слабость — весомая причина существования недемократических режимов во многих странах. Но для появления полиархии его недостаточно, ибо в некоторых недемократических системах тоже установлен гражданский контроль над военными и полицейскими силами. Более того, недемократические правители часто используют находящиеся в распоряжении армии и полиции исключительные ресурсы принуждения для укрепления своего владычества. Поэтому очевидно, что мы не можем объяснить наличие или отсутствие в стране полиархии с помощью одного только гражданского контроля.
Другими словами, хотя сосредоточение принуждающего насилия и контроль над ним составляют часть искомого объяснения, они его далеко не исчерпывают.
Современное плюралистически организованное общество
Исторически полиархия прочно ассоциируется с обществом, обладающим рядом взаимосвязанных характеристик. В их числе:
— относительно высокий уровень доходов и богатства на душу населения;
— возрастание уровня доходов и богатства на душу населения на протяжении длительного времени;
— высокий уровень урбанизации;
— сравнительно маленькая или быстро сокращающаяся доля населения, занятого в сельском хозяйстве;
— многообразие сфер профессиональной деятельности;
— широкое распространение грамотности;
— сравнительно большое число лиц, посещающих высшие учебные заведения;
— экономический строй, при котором производством заняты преимущественно относительно автономные фирмы, жестко ориентирующиеся в своих решениях на национальный и международные рынки;
— сравнительно высокие значения традиционных индикаторов благосостояния, таких как количество врачей и больничных коек на тысячу жителей, ожидаемая продолжительность жизни, доля семей, которые могут позволить себе приобретение различных товаров длительного пользования, и т.д.
Взаимная корреляция подобного рода социетальных показателей (societal measures) настолько велика, что подтверждает правомерность (если требуются дополнительные подтверждения и так довольно очевидного, с исторической точки зрения, заключения) квалификации их всех как признаков более или менее определенного типа социальной системы_12_. Положение о взаимосвязи между любым из этих социетальных показателей и характеристиками полиархии, похоже, гораздо прочнее утвердилось в громадном и постоянно растущем корпусе трудов, посвященных исследованию условий демократии, нежели какое-либо другое [см. напр. Vanhanen 1984].
Как же нам обозначить подобного типа общество, которое, безусловно, столь благоприятно для полиархии? По отношению к нему используются самые разные определения: либеральное, капиталистическое, буржуазное, общество среднего класса, коммерческое, современное или постсовременное, конкурентное, рыночно-ориентированное, открытое... Однако большинство приведенных определений делают чрезмерный упор на второстепенные черты или частные стороны такого общества. Некоторые его существенные параметры лучше всего передаются, наверное, идеей современности (например, исторически высокий средний уровень благосостояния, доходов, потребления и образования, многообразие сфер деятельности, преобладание городского населения, заметное уменьшение доли сельских жителей и относительной экономической значимости сельского хозяйства). Другие аспекты отражает динамическая природа общества (экономический рост, повышение уровня жизни), а некоторые — его плюралистичность (наличие множества сравнительно автономных групп и организаций, прежде всего в экономике). Поэтому я буду говорить об обществе этого типа как о современном динамичном плюралистическом обществе (modern dynamic pluralist society), а о стране, обладающей отмеченными чертами, как о современной динамичной плюралистической стране (modern dynamic pluralist country). Для простоты изложения в дальнейшем я буду пользоваться сокращением — СДП.
Почему СДП-общества подходят для полиархии
СДП-обществам присуще такое количество благоприятствующих полиархии свойств, что было бы неверным связывать утверждение последней с наличием какого-то одного или двух из них. Тем не менее все многообразие этих свойств можно свести к двум основным. Во-первых, СДП-общество рассредоточивает власть, влияние, авторитет и контроль_13_, ранее концентрировавшиеся в едином центре, между различными индивидами, группами, ассоциациями и организациями. Во-вторых, оно способствует появлению установок и убеждений, подготавливающих почву для развития демократических идей. И хотя эти две черты СДП-общества возникают независимо, зародившись, они подкрепляют друг друга_14_.
Наиболее важная особенность СДП-обществ заключается в том, что они препятствуют концентрации власти в руках какой-либо одной сплоченной группы акторов и распределяют ее между рядом относительно независимых игроков. Обладая властью и автономией, акторы могут противостоять одностороннему доминированию, конкурировать между собой за различного рода преимущества, конфликтовать, вступать в переговоры и проводить независимые акции по собственному усмотрению. Для СДП-обществ характерна дисперсия: (а) политических ресурсов, таких как деньги, знания, статус и доступ к организациям; (б) стратегической дислокации, особенно в сферах экономики, науки, образования и культуры, а также (в) переговорных позиций, как открытых, так и латентных, в экономике, науке, коммуникациях, образовании и т.д.
Формы влияния СДП-общества на формирование демократических убеждений весьма разнообразны. Остановлюсь на некоторых из них. Характерный для подобных обществ экономический рост питает уверенность в том, что увеличение производства может приносить совокупную выгоду всем гражданам. В политической жизни выигрыш одной стороны там не всегда равнозначен проигрышу другой. Но если политика не сводится к игре с нулевой суммой, то политические оппоненты не обязательно должны быть непримиримыми врагами, а значит — переговоры и торг между ними могут приводить к взаимовыгодным компромиссам. Поэтому даже в тех случаях, когда управление государством находится исключительно в руках элиты, как это обычно бывало в странах, впоследствии ставших полиархиями, в СДП-обществах весьма велика вероятность возникновения конкурентной политической системы, для которой является нормой поиск компромиссов. Но в СДП-обществах крайне трудно ограничить этот конкурентный процесс рамками элит, ибо рассредоточение богатства, доходов, образования, статуса и власти ведет к появлению разнообразных групп, члены которых воспринимают друг друга как в сущности подобных себе по правам и возможностям, причем границы между представителями отдельных групп сглаживаются или часто сдвигаются_15_. В результате СДП-общество позволяет исключенным [из политического процесса] группам апеллировать к логике равенства, дабы узаконить свое приобщение к политической жизни, одновременно ослабляя способность привилегированных групп оправдывать их эксклюзивное право на участие в ней. Такое приобщение дополнительно стимулируется политической конкуренцией и соревнованием между элитами. Если члены исключенных групп обладают политическими ресурсами, которыми можно воспользоваться для приобретения дополнительных преимуществ (как оно обычно и бывает), некоторые представители правящего класса в расчете на поддержку этих групп находят для себя выгодным потребовать их допуска к политической жизни.
Стоит только привилегированному меньшинству, подобно британской аристократии XVIII в., начать использовать в своем кругу элементы демократического процесса при управлении государством, как вследствие формирования СДП-общества ему становится все сложнее удерживать исключенные группы, особенно наиболее близкие к нему по социальным и экономическим позициям, от вступления в политику. Но процесс расширения границ гражданства трудно остановить на полпути. Поэтому в системе, где политическая конкуренция охватывает лишь узкий круг лиц, по мере развития СДП-общества возникает тенденция к распространению ее на всех. Поскольку же СДП-общества складываются в одной стране за другой, они поддерживают утверждение полиархии.
Оговорки
Было бы неверным, однако, трактовать взаимосвязь между СДП-обществом и полиархией как прямую причинно-следственную зависимость. Строго говоря, СДП-общества не являются ни необходимыми, ни достаточными для появления полиархии.
1. Хотя уровень рассредоточения власти в СДП-обществах препятствует ее монополизации любой отдельно взятой группой, существенное неравенство в распределении власти сохраняется. В результате влияние различных категорий граждан полиархии на управление государством далеко не одинаково. Соответственно, возникают следующие вопросы: действительно ли власть в полиархиях распределена настолько неравномерно, что фактически ими правят господствующие элиты? нуждаются ли полиархии в более последовательной демократизации, и если да, то как это осуществить? <...>
2. Коль скоро полиархии возникали в странах, где не было СДП-обществ, очевидно, что последние не обязательны для существования полиархии. Самым наглядным современным отступлением от правила, предполагающего взаимосвязь между полиархиями и СДП-обществами, является Индия, большинство населения которой остается преимущественно аграрным, неграмотным, гораздо менее специализированным в профессиональном плане, чем это бывает в СДП-странах, а также крайне традиционалистским и приверженным обычаям в своем поведении и убеждениях. Между тем, хотя через четверть века [после установления] полиархию там вытеснило квазиавторитарное правление выборного премьер-министра Индиры Ганди, несколько лет спустя она была восстановлена.
Еще более показателен опыт стран, в которых институты полиархии прочно укоренились еще тогда, когда эти страны были по преимуществу аграрными, т.е. задолго до того, как там сложились СДП-общества. Так, когда в начале XIX в. в Соединенных Штатах оформились институты полиархии для белых мужчин, подавляющая часть населения США была сельской и аграрной. В 1800 г. в сельской местности проживали 94% американцев, а в 1830 г., всего за несколько лет до знаменитого визита Токвиля, — 91%; в 1820 г., согласно американской переписи, 72% трудоспособного населения работали на фермах, а десятилетием позже — 70%. Вплоть до 1880 г. сельскохозяйственные рабочие превосходили по численности занятых в других сферах. Лишь в 1890 г. перепись зафиксировала незначительное преобладание городских жителей (учитывались поселения, где проживало свыше 2,5 тыс. чел.) [US Bureau of the Census, ser. A 195209: 14; ser. D 36-45: 72]. Однако, как отмечал еще Токвиль (и не только он), аграрное общество Соединенных Штатов обладало теми двумя ключевыми чертами, которые делают СДП-общества столь благоприятными для полиархии: оно обеспечивало широкое рассредоточение власти и активно способствовало развитию демократических убеждений. Мало того, идеологи аграрного республиканизма типа Т.Джефферсона и Дж.Тейлора были полностью убеждены в неразрывной взаимосвязи между демократической республикой и преобладанием независимых семейных фермерских хозяйств и не могли себе представить, что республика в Соединенных Штатах продолжит свое существование даже после того, как фермеры станут незначительным меньшинством.
Подобно Соединенным Штатам, полиархии сложились и в других странах, где свободные фермеры имели численный перевес, — как во вновь образованных (Канада, Австралия и Новая Зеландия), так и в старых европейских (Норвегия, Швеция, Дания и Швейцария)_16_.
Приведенные примеры свидетельствуют о том, что полиархии возможны и при отсутствии СДП-общества. Вместе с тем у нас нет причин сомневаться, что две основные черты такого общества — рассредоточение власти и создание условий для распространения демократических установок — необходимы для долговременной стабильности полиархии.
3. В прошлом (XIX — Пер.) веке эти две ключевые черты отчетливее всего прослеживались в аграрных обществах, состоящих из независимых фермеров. Однако в веке нынешнем (XX — Пер.) свободные фермерские общества почти полностью исчезли. На смену им пришли СДП-общества, которые, как и сама полиархия, являются в основном порождением XX столетия. Сегодня в странах с преобладанием сельскохозяйственного населения нет ни свободных фермерских обществ XIX в., ни СДП-обществ ХХ в. Обычно они лишены обеих черт, которые требуются для демократической стабильности. Поэтому сегодняшние аграрные общества, в отличие от своих предшественников, не обеспечивают надежных оснований для полиархии.
4. Наконец, поскольку полиархия складывается не во всех СДП-странах, совершенно очевидно, что наличия СДП-общества недостаточно для ее существования. В этом отношении весьма показательны примеры Югославии, Южной Кореи и Тайваня 1980-х годов. В каждой из этих стран становление СДП-общества способствовало развитию демократических идей, движений и оппозиции, но руководству режимов удалось с ними справиться. Для того чтобы понять, почему СДП-общества не всегда порождают полиархии, безусловно, требуется учесть ряд дополнительных факторов. Один из наиболее важных — сосредоточение контроля над средствами принуждения — нами уже обсуждался. Теперь обратимся к другим.
Влияние плюрализма субкультур
Представьте себе ситуацию конфликта, при котором крупный сегмент общества считает, что его образу жизни и высшим ценностям грозит серьезная опасность, исходящая от другой части населения. Столкнувшаяся с подобным конфликтом полиархия, скорее всего, будет ввергнута в гражданскую войну или заменена недемократическим режимом (либо с ней произойдет и то, и другое одновременно). И если недемократический режим в состоянии успешно подавлять публичные проявления скрытого противоборства при помощи своих ресурсов насильственного принуждения, полиархия не может этого сделать, не перестав быть полиархией.
Резонно предположить, что шансы на возникновение полиархии серьезно сокращаются, если фундаментальные убеждения и идентичности населения страны провоцируют политические столкновения, и, соответственно, возрастают, если такие убеждения и идентичности совместимы и потому не являются источником конфликта. Следовательно, по мере формирования в стране сильных и отчетливых субкультур вероятность полиархии должна уменьшаться. Субкультуры, как правило, складываются на базе этнических, религиозных, расовых, лингвистических или региональных различий, а также общего исторического опыта или передающихся из поколения в поколение мифов. В некоторых странах, хотя это и менее распространено, основой для образования прочных и выраженных субкультур служит также приверженность политической партии или идеологии_17_. Чем сильнее и отчетливее субкультура, тем активнее ее носители идентифицируют себя друг с другом и взаимодействуют между собой, и тем менее они склонны отождествлять себя с теми, кто не принадлежит их кругу, и контактировать с ними. В некоторых случаях большинство носителей некой субкультуры живут почти в полной изоляции от остальных членов общества, образуя в государстве отдельную нацию. Браки, дружба, игры, спорт, совместные трапезы, праздники, образование, торжественные мероприятия, религиозная и даже экономическая деятельность — все этой так или иначе ограничено рамками данной субкультуры.
Иными словами, когда у носителей какой-либо субкультуры возникает ощущение, что действия или планы представителей других субкультур ставят под удар их образ жизни, их положение мало чем отличается от положения граждан страны, существованию которой угрожает иностранная держава. Подобно населению такой страны, они будут резко противиться любому урегулированию, которое не гарантирует сохранения их субкультурного наследия. Если же их оппоненты тоже образуют отдельную субкультуру, носители которой ощущают аналогичную угрозу со стороны своих противников из другой субкультуры, возникший конфликт, безусловно, окажется еще более взрывоопасным. Поскольку противоборство субкультур чревато подрывом индивидуальной и групповой идентичности и стиля жизни, а такая опасность вызывает глубокие и сильные эмоции, и поскольку уступок в сферах идентичности и стиля жизни крайне сложно добиться в ходе переговоров, разногласия между различными субкультурами, как правило, выливаются в ожесточенные конфликты, не поддающиеся урегулированию путем взаимных компромиссов. В стране, где конфликты неизменно приобретают ожесточенный характер и не поддаются взаимоприемлемому урегулированию, полиархия вряд ли возможна.
Эти теоретические рассуждения имеют под собой серьезные эмпирические основания. В странах, где отчетливо выражен плюрализм субкультур, полиархии, действительно, складываются относительно редко_18_.
Уточнения
Но соотношение между полиархией и культурным плюрализмом не столь однозначно. Поскольку плюрализм субкультур гораздо чаще встречается в странах, обретших независимость после 1945 г., а значит — переживших травму национального строительства и при этом находящихся на более низких ступенях экономического развития, некоторые из тех сложностей в формировании полиархии, с которыми они сталкиваются, правомерно объяснять другими факторами [Dahl 1971: 112]. Более того, хотя культурная гомогенность благоприятствует полиархии, абсолютно очевидно, что ее не достаточно для возникновения и поддержания таковой. О том, что сама по себе культурная однородность не порождает полиархии, ясно свидетельствует опыт Северной и Южной Кореи. Несмотря на то что в культурном плане обе эти страны относятся к числу наиболее гомогенных в мире, в них действуют недемократические режимы. В список сравнительно гомогенных стран с недемократическими режимами входят также Йемен, Восточная Германия, Польша, Объединенные Арабские Эмираты и — на протяжении большей части своей истории — Гаити_19_.
Но что еще важнее, культурная однородность не является для полиархии чем-то жестко необходимым. Строго говоря, при определенных условиях полиархия способна существовать и даже неплохо функционировать в ситуации широкого плюрализма субкультур. Как показывает практика ряда стран, одним из вариантов решения данной проблемы может стать консоциативная демократия (consociational democracy)_20_.
Консоциативная демократия как решение проблемы множественности субкультур
Среди полиархий, сохраняющихся несмотря на предельный культурный плюрализм, наиболее показательны примеры Швейцарии, Бельгии, Австрии и Нидерландов. Швейцария крайне фрагментирована в языковом и конфессиональном отношениях. К тому же подавляющее большинство кантонов внутренне однородны и по языку, и по конфессиональной принадлежности. В итоге страна в целом распадается на отчетливо выраженные территориальные сегменты. С лингвистической точки бельгийцы делятся на говорящих по-голландски фламандцев и франкофонных валлонов. Хотя номинально большинство бельгийцев являются католиками, лингвистические различия подкрепляются католическими и антиклерикальными ориентациями. Мало того, католики-фламандцы и более антиклерикально настроенные франкоговорящие валлоны довольно сильно сконцентрированы в географическом плане (единственное исключение — Брюссель). Австрия исторически была разделена на три антагонистических блока, или лагеря, сформировавшихся вдоль идеологической оси при воздействии религиозных факторов и, отчасти, региональной принадлежности и проживания в городе или на селе. Эти размежевания привели к консолидации трех партий. В Нидерландах вследствие пересечения и взаимоналожения религиозных и идеологических расколов возникли четыре отдельных блока, или колонны, зойли (zuilen), — католический, кальвинистский, либеральный и социалистический. Каждому из блоков присуща особая субкультура со своими собственными верованиями, дружескими связями, моделями брачных отношений, газетами, школами, радио и телевидением, политическими партиями, профсоюзными организациями и добровольными ассоциациями в сферах культуры, отдыха, спорта, досуга молодежи и благотворительности_21_.
Почему же вопреки субкультурным размежеваниям в этих странах сохранились полиархии? Тому есть двоякое объяснение. Во-первых, политические лидеры указанных стран создали консоциативные механизмы урегулирования разногласий, в соответствии с которыми все существенные политические решения требуют согласия лидеров основных субкультур. В результате субкультурные размежевания в данных системах не перерастают во взрывоопасные конфликты. Однако, если бы не ряд условий, консоциативные системы не смогли бы утвердиться или не сработали бы, как это случилось в некоторых других странах. Таким образом, вторая часть объяснения заключается в наличии подобного рода благоприятных условий. Краткий анализ этих двух объяснительных факторов поможет нам понять, почему консоциативность оказалась успешной в отдельных, но только немногих, странах.
Особенности консоциативной демократии
Хотя политические системы стран, использующих данную модель, существенно отличаются друг от друга, А.Лейпхарт сумел выделить четыре отличительные черты консоциативной демократии [Lijphart 1977: 25-44].
При всем разнообразии форм консоциативности “первый и самый существенный [ее] элемент — правление большой коалиции, состоящей из политических лидеров всех значимых сегментов многосоставного (plural) общества”. Второй элемент — это взаимное вето. Решения, затрагивающие жизненно важные интересы субкультур, не могут быть приняты без согласия лидеров последних. В связи с этим взаимное вето предполагает одновременно вето меньшинства и отказ от правления большинства. Третья черта заключается в том, что основные субкультуры представлены в кабинете и других принимающих решения органах примерно пропорционально своей численности. Пропорциональность может распространяться также на распределение постов в государственной службе. Наконец, каждая субкультура обладает высокой степенью самостоятельности в делах, затрагивающих исключительно ее. Этот принцип “есть логическое продолжение принципа большой коалиции. По вопросам, имеющим общее значение, решения должны приниматься всеми сегментами вместе, с примерно пропорциональной степенью влияния. По остальным же вопросам принятие и исполнение решений может быть предоставлено отдельным сегментам” [Lijphart 1977: 41].
Опыт Австрии, Бельгии, Нидерландов и Швейцарии свидетельствует о способности консоциативной системы снижать потенциально дестабилизирующие эффекты субкультурных противоречий. Такая система может действовать постоянно, как в Швейцарии, а может использоваться для сглаживания субкультурных конфликтов на протяжении периода, необходимого для установления (или восстановления) надлежащего национального консенсуса, чтобы потом уступить место более привычным практикам партийного соперничества и конкуренции между политическими элитами, как это произошло в Австрии после 1966 г. и в Нидерландах в 1970-е годы_22_.
В Колумбии и Венесуэле успешному переходу к демократии после ожесточенной гражданской войны и диктатуры во многом способствовали пакты между партийными лидерами, включавшие некоторые элементы консоциациативности. В Колумбии такой пакт положил конец десятилетию фактической гражданской войны (вошедшей в историю как виоленсия — La Vilencia) между двумя историческими партиями, консервативной и либеральной, которая стоила стране от 100 до 200 тыс. жизней_23_. В 1957 г. в городе Ситхе лидеры двух партий договорились о создании “Национального Фронта” и отказе от деструктивного соперничества. Основные положения пакта были одобрены в ходе национального референдума 1958 г. и внесены в конституцию, которая гарантировала, что в последующие 12 лет места в обеих палатах парламента, ассамблеях департаментов и муниципальных советах будут поделены поровну между представителями обеих партий. Аналогичным образом должны были распределяться посты в кабинете, места в Верховном Суде, министерские портфели и государственные должности. Во всех выборных органах важные решения принимались большинством в две трети голосов. Впоследствии партийные лидеры также договорились, что вплоть до 1972 г. представители партий будут каждые четыре года чередоваться на посту президента [Dix 1967: 134-135]. Эта консоциативная система просуществовала до 1970-х годов, после чего была постепенно демонтирована и преобразована в конкурентную состязательную систему.
Венесуэла находилась под властью диктатуры с 1908 по 1946 г., когда на смену ей ненадолго пришла полиархия. Однако три года острых конфликтов настолько подорвали легитимность гражданского правительства, что в ноябре 1948 г. военные свергли еще не оперившуюся полиархию и в стране на десятилетие вновь был установлен жесткий и кровавый диктаторский режим. После его падения в 1958 г. лидеры трех ведущих партий, отрезвленные провалом своих попыток учредить устойчивую демократию в период трехлетних беспорядков — триенио (trienio) — заключили пакт Пунто Фихо, в котором обязались признать результаты предстоявших выборов, а также выработать и содействовать принятию минимальной программы законодательных мер, приемлемых для всех сторон. Пакт поддержали предпринимательские ассоциации, профсоюзы, церковь и вооруженные силы. На основе положений пакта Пунто Фихо, определившего параметры политической жизни Венесуэлы на последующие 30 лет, переход к полиархии, первоначально с коалиционным правительством под руководством президента, был успешно завершен [Levine 1973: 43, 235-243; Karl 1986: 213 ff.; Bautista Urbaneja 1986: 229]. И хотя венесуэльская консоциация была не столь всеобъемлющей, как в других упоминавшихся странах, она существенно облегчила становление стабильной полиархии в государстве, которому прежде не удавалось ее достичь.
Но наряду с описанными успехами были и провалы. В Ливане сложная консоциативная система, которая поддерживала социальный мир между различными субкультурами в течение 30 лет, в 1975 г. рухнула, и в стране начались яростные междоусобные столкновения. В Малайзии успешно функционировавшие на протяжении 14 лет консоциативные институты в 1969 г. были сломаны и уже не восстановлены. Закрепленная конституцией консоциативная система, существовавшая на Кипре с 1960 по 1963 г., привела в итоге к гражданской войне. Консоциативные порядки всегда были неприемлемы для протестантского большинства в Северной Ирландии. Попытка Нигерии установить полиархию, включавшую в себя отдельные элементы консоциации, спустя 10 лет завершилась захватом власти военными_24_.
Условия, способствующие успеху консоциации
Какие же условия благоприятствуют консоциативности как способу смягчения острых конфликтов, которые в противном случае порождал бы плюрализм субкультур [Lijphart 1977: 53-103; Nordlinger 1972]?
Прежде всего нужно отметить, что хотя консоциативные установления (arrangements) предохраняют от потенциальных угроз, вызванных субкультурными размежеваниями в стране, где полиархия и так, скорее всего, не подвергалась бы серьезной опасности, сами по себе они не в состоянии создать или сохранить полиархию там, где для этого нет надлежащих условий. Отсюда следует, что консоциация может иметь успех только в тех странах, в которых имеются и другие поддерживающие полиархию условия.
Кроме того, политические элиты должны считать консоциативные соглашения крайне желательными и достижимыми и обладать навыками и стимулами для того, чтобы заставить их работать. Хотя эти требования могут показаться очевидными, их отсутствие во многих странах делает консоциацию невозможной. Консоциативные порядки потерпели крушение в Ливане в 1975 г. и так никогда и не сформировались в Северной Ирландии. Развитию у политических элит соответствующих навыков, представлений и стимулов помогает наличие ряда более общих ценностей. Среди них в первую очередь можно назвать приверженность демократическим институтам и независимости страны и убеждение в том, что альтернативой консоциации является чреватая чудовищными последствиями гоббсовская война всех против всех. Важное значение имеет и присутствие в политической культуре элит традиций взаимных уступок, компромиссов и использования примирительных процедур. Подобные традиции существовали у политических элит Нидерландов, Швейцарии, Бельгии и — в определенной мере — габсбургской Австрии. Необходимых навыков, установок и стимулов не было в Колумбии как до, так и в период виоленсии, а также в Венесуэле во время триенио, и они были слишком слабы, чтобы направлять лидеров Австрии в годы Первой республики (1918 — 1933 гг.). В этих трех странах горький опыт разрушительных конфликтов, несомненно, сыграл свою роль в появлении у политической элиты глубокой веры в то, что консоциация — единственное средство избежать гораздо худшей альтернативы: гоббсовской войны всех против всех. Раз возникнув, консоциативные порядки сами по себе стали способствовать укреплению установок, поведения и навыков, обеспечивающих их функционирование.
Благоприятной для консоциативности является также ситуация, когда относительная сила различных субкультур, прежде всего численность их носителей, как-то уравновешена политически или, во всяком случае, дисбаланс между ними не настолько велик, чтобы кто-то мог питать реалистические надежды на правление без сотрудничества с представителями одной или нескольких других субкультур. Поэтому шансы на успех консоциации падают, если какая-то из субкультур охватывает большинство населения или же может — благодаря избирательной системе — получить большинство мест в парламенте, а значит — и самостоятельно сформировать правительство. Таким образом, наличие трех или четырех миноритарных субкультур более благоприятно для консоциации, нежели наличие двух.
Там, где имеются три или более субкультуры, многопартийная система эффективнее двухпартийной_25_. При многопартийной системе в случае переговоров между лидерами субкультур каждая из них может быть представлена партийными деятелями, отражающими ориентации своей субкультуры. Поскольку такие деятели вызывают доверие у своих последователей, последние почти наверняка одобрят достигнутые ими договоренности. Если же при этом партии централизованы, то их руководство обычно уполномочено вести торг за закрытыми дверями и заключать обязательные к исполнению соглашения. В результате могут быть достигнуты — и впоследствии одобрены на массовом уровне — такие договоренности, которых нельзя было достичь в ходе публичных обсуждений или переговоров между рядовыми носителями субкультур.
Можно ли говорить о том, что для маленьких стран консоциативность подходит больше, чем для крупных? Лейпхарт приводит два довода в пользу позитивного ответа. Во-первых, в маленьких странах “элиты чаще знакомы друг с другом лично и регулярнее встречаются”. Во-вторых, “маленькие страны более склонны ощущать угрозу со стороны других держав, нежели крупные. Подобное чувство уязвимости и незащищенности обеспечивает мощные стимулы к поддержанию внутренней сплоченности” [Lijphart 1977: 65-66].
Существуют ли альтернативные варианты решения?
Несмотря на то что консоциативные установления, безусловно, являются наиболее эффективным средством преодоления потенциальной конфликтогенности плюрализма субкультур, в ряде стран со значительными субкультурными различиями сохранилась и полиархия. Особенно показательны примеры Канады, Соединенных Штатов и Индии. Во всех трех странах субкультурные конфликты временами приобретают довольно острые формы. В Канаде преимущественно франкофонное население Квебека резко отличается от жителей других провинций не только в языковом отношении, но и по своей истории, традициям и культуре. Кроме того, существенная часть квебекцев исповедует католицизм, тогда как в остальной Канаде доминирует протестантство. Хотя некоторые авторы обнаруживают в канадской политике элементы консоциативности [McRae 1974; Noel 1974; Ormsby 1974], ключевой составляющей решения [проблемы субкультурных противоречий] здесь стало предоставление Квебеку значительной автономии в рамках федеративной системы.
В Соединенных Штатах этнические идентичности играют весомую политическую роль. Но хотя “плавильный тигель” — скорее миф, чем реальность, если бы ни быстрая ассимиляция (как добровольная, так и принудительная) иммигрантов и их детей в доминирующую культуру, в т.ч. политическую, среди многочисленных этнических групп страны должны были бы сложиться гораздо более сильные и отчетливые политические субкультуры. Намного важнее наличие довольно гомогенных в региональном и этническом плане субкультур белых и черных южан, расходящихся и исторически, и социально, и расово. Насильственно объединенные через систему рабовладения, они образовали общество, внутри которого оказалось невозможным мирное согласование позиций — вопреки множеству далеко идущих предложений по достижению компромисса. К числу последних относился и во многом предвосхитивший консоциативность проект Дж.Калхуна, предусматривавший создание системы “параллельного большинства” (concurrent majorities) и взаимных вето (из которой, разумеется, чернокожие были исключены). Несмотря на поражение Юга в гражданской войне и запрещение рабства, там сохранилась особая субкультура, с которой можно было совладать только на ее собственных условиях. “Превосходство белого человека”, удерживавшееся на протяжении почти целого столетия с момента окончания гражданской войны при помощи фактического вето Юга, по иронии судьбы знаменовало собой запоздалый триумф идеи Калхуна о “параллельном большинстве”. Когда в конце 1960-х годов, после острых и часто жестоких конфликтов, чернокожее население Юга получило доступ к политической жизни, афроамериканцы составили самый гомогенный избирательный блок в стране. Но, будучи сравнительно небольшим меньшинством, они не смогли добиться введения консоциативных порядков (за исключением довольно слабого намека на них внутри Демократической партии) и вместо этого действовали преимущественно в рамках гибкой двухпартийной системы конкурентной и состязательной политики.
В Индии то и дело вспыхивают субкультурные конфликты, нередко кровопролитные, которые временами ставят под угрозу целостность страны. Однако вследствие громадного разнообразия субкультур — языковых, кастовых, региональных и конфессиональных — ни одна из них и даже коалиция нескольких не в состоянии выиграть выборы, не говоря уже о том, чтобы править. В связи с этим у партийных лидеров имеются мощные стимулы строить свой политический курс, программы и пропаганду таким образом, чтобы привлекать избирателей из широкого спектра субкультур. Поэтому субкультурные конфликты, постоянно подвергая опасности существование индийской полиархии, все же не разрушают ее.
Почему полиархии часто терпят неудачу в культурно сегментированных странах?
При наличии соответствующих условий страна с сильными и отчетливыми субкультурами может до такой степени преуспеть в смягчении субкультурных конфликтов, что они не будут мешать сохранению полиархии. Хотя наиболее яркие примеры успешного решения этой проблемы связаны с консоциативными соглашениями, возможны и другие решения. Но в значительной части стран конфликты настолько остры либо другие условия столь неблагоприятны для полиархии (либо и то, и другое одновременно), что любые пути к примирению оказываются закрыты. Из этого следует, что там, где имеются сравнительно сильные и отчетливые политические субкультуры, особенно если политический триумф одной из них несет в себе фундаментальную угрозу для других, полиархия в целом менее вероятна и, разумеется, реже встречается. Поскольку же многие развивающиеся страны не только расколоты субкультурными конфликтами, но и лишены большинства необходимых для их преодоления условий, перспективы становления в них устойчивых полиархий довольно призрачны.
Убеждение полиархических активистов
Никакое объяснение причин существования полиархии в одних странах и ее отсутствия в других не будет удовлетворительным без учета решающей роли убеждений. Никто, как я полагаю, не станет отрицать, что поведение людей во многом обусловлено их представлениями об устройстве мира, его возможностях и пределах, а также о потенциальных издержках и вероятности успеха альтернативных способов действия. Но некоторые научные школы трактуют убеждения как простые эпифеномены, которые целиком зависят и полностью определяются иными факторами. На жаргоне социальных наук убеждения — не более чем промежуточные переменные. Я думаю, что такое понимание ошибочно. Все теоретические попытки свести убеждения, идеи, идеологии или культуры к другим, более общим, факторам представляются мне несостоятельными, так как не могут адекватно истолковать целый ряд конкретных случаев. Однако этот предмет чересчур сложен, чтобы здесь его обсуждать. Мне хотелось бы только заметить, что при объяснении наличия или отсутствия полиархии я рассматриваю убеждения в качестве относительно независимой величины, не менее независимой, чем остальные факторы. <...> Конечно, это не означает, что подобные факторы представляют собой извечные первопричины. Это означает лишь то, что они не могут, по крайней мере пока, быть объяснены какой-либо общей теорией.
Вместе с тем я вынужден констатировать, что имеющиеся на сегодняшний день данные о меж- и внутристрановых различиях в убеждениях ограничены несколькими случаями, большинство которых, как можно предположить, относится к полиархиям. Поэтому высказанные здесь суждения относительно влияния убеждений на характер действующего в стране режима, строго говоря, являются не более чем правдоподобными гипотезами, которые еще нельзя подтвердить надежными и достоверными данными.
Совокупность данных, полученных в ряде стран, и общие наблюдения однозначно указывают на то, что политические убеждения большинства людей повсеместно находятся на зачаточном уровне. Богатая и комплексная система политических убеждений, похоже, присуща только незначительному меньшинству. Политические лидеры и активисты заметно лучше осведомлены о разнообразных аспектах политической жизни, в т.ч. о правилах игры, чем население в целом, и, конечно, гораздо лучше, нежели те, кто равнодушен к политике. Политические лидеры и активисты чаще, чем большинство других граждан, обладают взвешенной и тщательно проработанной системой политических убеждений, руководствуются ею в своих действиях и оказывают большее влияние на политические события, включая те из них, от которых зависит стабильность или трансформация режимов. Так, консоциативные механизмы преодоления глубоких субкультурных конфликтов неизменно создавались и использовались руководителями и активистами, а не общественностью как таковой, причем представления последователей могли оставаться страстно непримиримыми, даже когда их лидеры придерживались прагматической и примирительной тактики. Подобно тому как крушение полиархии в Венесуэле в период триенио стало закономерным следствием раздоров между элитами, так и успешный переход к стабильной полиархии в 1958 г. был результатом сознательной деятельности по сути тех же политических лидеров, которые потерпели неудачу во время триенио_26_.
Легитимность полиархии
Имеющиеся в нашем распоряжении данные подтверждают следующие три предположения. Во-первых, страны существенно различаются по степени убежденности активистов (и прочих граждан) в легитимности полиархии. Во-вторых, эти различия в определенной мере независимы от социальных и экономических характеристик страны: активисты (и другие граждане) двух стран, близких в социальном и экономическом отношении, могут резко расходиться по своим оценкам легитимности полиархии. В-третьих, чем глубже в стране вера в легитимность институтов полиархии, тем выше там шансы на установление соответствующих порядков.
Первое и особенно второе предположения, в отличие от третьего, отнюдь не самоочевидны. Что касается первого, то наиболее привлекательной для политических лидеров альтернативой полиархии, похоже, выступает, как это всегда и было, некая разновидность попечительства. <...> В настоящее время политические лидеры всех стран, за редкими исключениями, характеризуют свой режим как своеобразную форму демократии или как одну из последних ступеней на пути к таковой. Однако отвержение ими конкретных институтов полиархии обычно обосновывается ссылками на необходимость опеки, даже если речь идет об опеке временной или переходной. Апелляцией к принципам попечительства оправдывалась гегемония одной партии в Советском Союзе, Восточной Европе, на Кубе и в Китае. Военные режимы Аргентины, Бразилии, Чили, Перу, Уругвая, Турции, Нигерии и других стран преподносят свое правление как опеку со стороны тех, кто лучше всего подготовлен к управлению в специфических — пусть даже преходящих — исторических условиях страны. Действительно, сегодня лишь немногие недемократические правители (если среди них вообще есть таковые) полагают, что их власть не нуждается в обосновании, а самым удобным обоснованием недемократического правления является, как и прежде, потребность в попечителях, превосходящих прочих своими знаниями и добродетелями.
Прекрасной иллюстрацией второго тезиса служит Аргентина. Полувековое господство в стране военных режимов, лишь изредка и ненадолго сменявшихся нестабильной полиархией, нельзя убедительно объяснить, не приняв во внимание слабую приверженность ее политических активистов демократическим принципам [O’Donnell 1978; Smith 1978]. Все это время Аргентине в гораздо большей степени, нежели любой другой латиноамериканской стране, были присущи важнейшие черты СДП-общества. Но хотя СДП-общество благоприятствовало возникновению и упрочению полиархии, оно не смогло перевесить недостаток демократических убеждений. Аналогичным образом, в Советском Союзе имелись все атрибуты СДП-общества, кроме организационной автономии (которая оставалась на относительно низком уровне) и, соответственно, плюрализма_27_. Несмотря на то что Советский Союз был современным и динамичным, даже либерализация М.Горбачева не привела к созданию там развитого плюралистического общества. На мой взгляд, невозможно дать исчерпывающее объяснение отказа советского руководства от полномасштабного плюрализма без учета исторической слабости в России демократических идей, установок и традиций, а также его приверженности с 1918 г. ленинистскому мировоззрению.
Политическая культура
Правомерно предположить (хотя тому труднее найти эмпирическое подтверждение), что шансы на утверждение в стране полиархии зависят и от других компонентов мировоззрения граждан: например, от их представлений о власти, а также об относительной эффективности собственного правительства и альтернативных режимов в решении ключевых проблем; от уровня их доверия к своим соотечественниками или политическим активистам; от отношения к конфликтам и сотрудничеству, и т.д.
Совокупность убеждений, установок и предрасположенностей образует политическую культуру, а иногда и ряд политических субкультур, в которых так или иначе социализируются активисты и граждане. Страна с политической культурой, полностью отвечающей требованиям полиархии, благополучно преодолеет политический кризис, который может привести к крушению полиархии там, где политическая культура не столь благоприятна. Во многих странах, а точнее — в большинстве из них, политическая культура, подкрепляющая демократические идеи и практики, отсутствует. Это не означает, что в них невозможна полиархия, хотя, скорее всего, она окажется нестабильной. Нельзя также сказать, что в странах, где пока нет демократической политической культуры, она не может сложиться. По мере развития в стране СДП-общества в ней, по всей видимости, будут формироваться и укрепляться убеждения, установки и властные отношения, более подходящие для полиархии. Но эволюция политической культуры всегда происходит медленно и заметно отстает от более быстрых структурных изменений и процессов становления СДП-общества. Кроме того, многим странам в любом случае все еще очень далеко до СДП-общества.
Иностранное влияние и контроль
Даже если в стране присутствуют все упомянутые выше условия, в ней не сложатся институты полиархии, если тому воспрепятствует более могущественная держава. Несмотря на очевидность данного постулата, его обычно упускают из виду, имплицитно предполагая, что полиархия складывается исключительно на основе внутренних факторов. Но если бы не реальное или потенциальное вмешательство Советского Союза, неужели в Польше, Чехословакии, Венгрии и Восточной Германии не могла бы установиться полиархия? Будучи не в состоянии однозначно ответить на этот вопрос, мы вправе с уверенностью утверждать, что в первых трех случаях демократизационные сдвиги были остановлены в результате советской интервенции или ее угрозы. Точно так же можем спросить, не удалось бы Гватемале сохранить институт полиархии, если бы вследствие вторжения Соединенных Штатов там не было бы в 1954 г. свергнуто демократически избранное правительство Хакобо Арбенса?
Тем не менее было бы неверным полагать, что внешнее господство приносит полиархии только вред. На самом деле его влияние на политические процессы весьма многообразно.
Конечно, многим будущим полиархиям сперва пришлось освободиться из-под власти более мощной державы, чтобы обрести полный конституционный контроль над своими национальными делами. Примерами служат Соединенные Штаты, Канада, Австралия, Новая Зеландия, Норвегия, Финляндия, Исландия, Филиппины и Индия. И все-таки иностранное вмешательство или даже прямое господство далеко не всегда препятствует продвижению полиархии. Если соответствующая держава развивается в направлении полиархии или уже стала таковой, ее доминирование может способствовать становлению местных институтов, подготавливающих почву для аналогичных преобразований, как это было с Британией в Канаде, Австралии, Новой Зеландии и Индии, или с Соединенными Штатами на Филиппинах. При наличии благоприятных экономических и международных условий такая держава даже может сознательно насаждать необходимые для полиархии институты (как это сделали оккупационные силы США в Японии в 1945 г. и западные союзники в Италии, Германии и Австрии после поражения фашизма) или, подобно Великобритании в ее карибских колониях, своевременно и конструктивно реагировать на местные требования о введении демократии_28_.
Однако тот факт, что доминирующая держава является полиархией, отнюдь не гарантирует, что она будет поощрять развитие полиархии в другой стране. Скорее всего, ее политика будет определяться не столько некой абстрактной предрасположенностью к демократии, сколько стратегическими, экономическими и геополитическими соображениями. Именно поэтому продолжающиеся еще с 1898 г. военные и экономические вторжения Соединенных Штатов в Центральную Америку, как правило, ведут к ослаблению народного правления и независимости и к усилению военных диктатур_29_.
Перспективы демократии в мире
Вероятность становления и сохранения в стране институтов полиархии чрезвычайно высока:
— если средства насильственного принуждения там рассредоточены или нейтрализованы;
— если в ней существует СДП-общество;
— если она однородна в культурном отношении или, в случае культурной гетерогенности, не разделена на сильные и отчетливые субкультуры;
— если, при наличии такого рода субкультур, ее лидеры преуспели в создании консоциативных механизмов урегулирования субкультурных конфликтов;
— если политическая культура и убеждения ее граждан, особенно политических активистов, подкрепляют институты полиархии;
— если она не подвергается интервенции со стороны враждебной к полиархии иностранной державы.
Следуя той же логике, можно утверждать, что в стране, где отсутствуют перечисленные условия или сложились прямо противоположные, практически наверняка будет установлен недемократический режим. Что же касается тех стран, которые находятся в промежуточном положении, то там полиархии чаще всего оказываются неустойчивыми (если вообще возникают) или же происходит постоянное чередование полиархических и недемократических режимов.
Нас не должно удивлять, что не более трети стран мира управляются полиархиями. Напротив, будет удивительным, если такое соотношение кардинально изменится в ближайшие 20 лет. И все же не вызывает сомнений, что демократическая идея не утратит своей привлекательности для людей в недемократических странах, и по мере того как в этих странах будут формироваться современные, динамичные и более плюралистические общества, их авторитарным правительствам станет все труднее противодействовать устремлениям к расширению демократии.
Andreski S. 1968. Military Organization and Society. Berkeley.
Apter D. 1961. The Political Kingdom of Uganda. Princeton.
Bautista Urbaneja D. 1986. El Sistema Politico, o Como Funciona la Maquina de Procesar Decisiones. — Num M., Pinango R. (eds.) El Caso de Venezuela: Una Ilusion de Armonaia. Caracas.
Blachman M.J., Hellman R.G. 1986. Costa Rica. — Blachman M.J., LeoGrande W.M., Sharpe K. (eds.) Confronting Revolution: Security Through Diplomacy in Central America. N.Y.
Brodie B. 1959. Strategy in the Missile Age. Princeton.
Daalder H. 1966. The Netherlands: Opposition in a Segmented Society. — Dahl R.A. (ed.) Political Opposition in Western Democracies. New Haven.
Daalder H. 1974. The Consociational Democracy Theme. — World Politics, vol. 26, № 4.
Daalder H. The Dutch Party System: From Segmentation to Polarization — An Then? — Daalder H. (ed.) Party Systems in Denmark, Austria, Switzerland, the Netherlands, and Belgium. L.
Dahl R.A. (ed.) Political Opposition in Western Democracies. New Haven.
Dahl R.A. 1971. Polyarchy: Participation and Opposition. New Haven.
Dix R. 1967. Colombia: The Political Dimensions of Change. New Haven.
Encyclopaedia Britannica. 1970. Vol. 18. Chicago.
Engelmann F. 1966. Austria: The Pooling of Opposition. — Dahl R.A. (ed.) Political Opposition in Western Democracies. New Haven.
Fine J.V. 1983. The Ancient Greeks, A Critical History. Cambridge.
Finer M.I. 1988. The Man on Horseback: The Role of the Military in Politics. Boulder.
Finley M. 1973. Democracy, Ancient and Modern. New Brunswick.
Finley M. 1983. Politics in the Ancient World. Cambridge.
Gilbert D. 1986. Nicaragua. — Blachman M.J., LeoGrande W.M., Sharpe K. (eds.) Confronting Revolution: Security Through Diplomacy in Central America. N.Y.
Huntington S. 1957. The Soldier and the State. The Theory and Politics of Civil-Military Relations. Cambridge.
Huntington S. 1968. Political Order in Changing Societies. Cambridge.
Janowitz M. 1978. The Last Half-Century. Chicago.
Karl T.L. 1986. Petroleum and Political Pacts: The Transition to Democracy in Latin America. — O’Donnell G., Schmitter, Whitehead L. (eds.) Transitions from Authoritarian Rule. Baltimore.
LaFeber W. 1984. The Burdens of the Past. — Leiken R.S. (ed.) Central America: Anatomy of Conflict. N.Y.
Levine D. 1973. Conflict and Political Change in Venezuela. Princeton.
Lijphart A. 1975. The Politics of Accommodation. Berkeley.
Lijphart A. 1977. Democracy in Plural Societies. New Haven.
Linz J., Stepan A. 1978. The Breakdown of Democratic Regimes. Baltimore.
Lorwin V. 1966. Belgium: Religion, Class, and Language in National Politics. — Dahl R.A. (ed.) Political Opposition in Western Democracies. New Haven.
McRae K. 1974. Consociationalism in the Canadian Political System. — McRae K. (ed.) Consociational Democracy: Political Accommodation in Segmented Societies. Toronto.
Noel S.J.R. 1974. Consociational Democracy and Canadian Federalism. — McRae K. (ed.) Consociational Democracy: Political Accommodation in Segmented Societies. Toronto.
Nordlinger E. 1972. Conflict Regulation in Divided Societies. Cambridge.
Nordlinger E. 1977. Soldiers in Politics: Military Coups and Government. Englewood Cliffs.
O’Donnell G. 1978. Permanent Crisis and the Failure to Create a Democratic Regime: Argentina. — Linz J., Stepan A. The Breakdown of Democratic Regimes. Baltimore.
Ormsby W. 1974. The Province of Canada. The Emergence of Consociational Politics. — McRae K. (ed.) Consociational Democracy: Political Accommodation in Segmented Societies. Toronto.
Perlmutter A. 1977. The Military and Politics in Modern Times. New Haven.
Sealey R. 1976. A History of the Greek City States ca. 700 — 338 B.C. Berkeley.
Smith P.H. 1978. The Breakdown of Democracy in Argentina, 1916 — 1930. — Linz J., Stepan A. The Breakdown of Democratic Regimes. Baltimore.
Ste Croix G.E.M. de. 1981. The Class Struggle in Ancient Greek World, from the Archaic Age to the Arab Conquest. Ithaca.
Steiner J. 1974. Amicable Agreement versus Majority Rule: Conflict Resolution in Switzerland. Chapel Hill.
Syeiner K. 1972. Politics in Austria. Boston.
Stepan A. 1971. Military in Politics: Changing Patterns in Brazil. Princeton.
Stepan A. 1973. The New Professionalism of Internal Warfare and Military Role Expansion. — Stepan A. (ed.) Authoritarian Brazil. New Haven.
Stephens E.H., Stephens J. 1987. Democracy and Authoritarianism in Caribbean Basin. Paper, presented at the XII Congress of the Caribbean Studies Association, Balize, May 26-29.
Sward R.L. 1986. World Military and Social Expenditures. Washington.
Taylor Ch.L., Hudson M. 1972. World Handbook of Political and Social Indicators. New Haven.
Trudeau R., Schoultz L. 1986. Guatemala. — Blachman M.J., LeoGrande W.M., Sharpe K. (eds.) Confronting Revolution: Security Through Diplomacy in Central America. N.Y.
U.S. Bureau of Census. 1960. Historical Statistics of the United States, Colonial Times to 1957. Washington.
U.S. Bureau of Census. 1986. Statistical Abstracts.
Vanhanen T. 1984. The Emergence of Democracy: A Comparative Study of 119 States, 1850 — 1979. Helsinki.
_1_ В данном разделе я использую термины “демократия” и “народное правление” в широком родовом смысле, чтобы они охватывали как современные полиархии, так и ранние демократии и республики.
_2_ На основании анализа изображений на вазах и некоторых стихотворных произведений Дж.Файн приходит к выводу, что к середине VI в. до Р.Х. “тактика гоплитов была усвоена во многих частях эллинского мира. Это ослабило ранее практически полный контроль аристократов над всеми аспектами жизни полиса, ибо новым воинам нельзя было отказать в некотором участии в управлении. Но дополнительными привилегиями была наделена лишь относительно малая часть населения… поскольку мелким крестьянам, ремесленникам и наемным работникам, безусловно, было не по карману требовавшееся для службы гоплитами снаряжение” [Fine 1983: 59]. Как отмечает Р.Сили, “недавние исследования ваз показали, что различные составляющие снаряжения гоплита возникали поочередно. Ни один из элементов такого снаряжения не зафиксирован ранее 750 г. до Р.Х., но все они появились к 700 г. Первоначально они использовались по отдельности, а полностью экипированный гоплит впервые изображен на вазе около 675 г.” [Sealey 1976: 30]. Рассуждения этого автора о социальных последствиях перехода к тактике гоплитов см. Sealey 1976: 57.
_3_ Согласно предположению Файна, в VII и в VI вв. до Р.Х. слово “демос” “имело более ограниченное значение и относилось лишь к той части населения, которая стремилась к политическому признанию, а именно к формировавшемуся слою гоплитов” [Fine 1983: 108].
_4_ “Только в римский период в греческих городах были постепенно искоренены последние остатки демократии” [Ste Croix 1981: 306-307].
_5_ “Тем не менее имелись и отличия... Во-первых, регулярность, масштабы, продолжительность и географический охват римских военных кампаний были несопоставимы с греческими, и эти различия постоянно возрастали... Во-вторых, римская гражданская милиция, в отличие от афинской, была полностью интегрирована в иерархическую структуру общества” [Finley 1983: 129].
_6_ “С появлением национальных армий, сформированных на основе военной повинности и пользующихся поддержкой всего народа, стало достижимым то, что не в состоянии были сделать наемные силы, содержавшиеся государем для решения чисто династических задач. Эти армии можно было решительнее бросать в бой, поскольку потери в живой силе легко компенсировались путем нового призыва” [Brodie 1959: 31].
_7_ Соотношения подсчитаны на основании публикаций Бюро переписи США [U.S. Census Bureau 1961, ser. A 1-3: 7, ser. Y 763-75: 736].
_8_ В Великобритании полицией традиционно управляли местные власти, однако закон о полиции 1964 г. вкупе с другими законодательными актами существенно ослабил местный контроль и создал более общую, хотя и не очень централизованную структуру. В Соединенных Штатах и Новой Зеландии нет национальной полиции. В Канаде федеральной структурой является Королевская конная полиция. В Австралии общефедеральные обязанности выполняет небольшое подразделение полиции, тогда как штаты имеют свои собственные полицейские службы [Encyclopaedia Britannica 1970: 154].
_9_ “Шляпы и шлемы носили одни и те же люди... И военные офицеры, и гражданские руководители имели аристократическое происхождение. Они вдохновлялись одними ценностями и поддерживали семейные связи с помощью родства и свойства” [Nordlinger 1977: 11].
_10_ Исчерпывающий теоретический и сравнительный анализ вмешательства военных в политику см. Finer 1988.
_11_ Даль имеет в виду XX в., но его заключение, безусловно, справедливо и для наступившего XXI в. — Пер.
_12_ См. приводимую Т.Ванханеном таблицу, где показана взаимозависимоть между различными объяснительными переменными [Vanhanen 1984].
_13_ Я не пытаюсь разводить в данном контексте понятия власти, влияния, авторитета и контроля. В целях удобства далее будет использоваться преимущественно слово “власть” (power).
_14_ Т.Ванханен активно подчеркивает значение первого фактора: “Демократия возникает в условиях, когда властные ресурсы столь широко рассредоточены, что ни одна из групп уже не в состоянии подавить своих соперников или сохранить гегемонию” [Vanhanen 1984: 18]. Вместе с тем он отрицает самостоятельную роль второго фактора и, похоже, считает его простым порождением первого.
_15_ Главное [из известных на сегодняшний день] отступлений от этого правила лишь подтверждает данный тезис. Фактическое исключение чернокожих южан из числа полномочных граждан США было во многом обусловлено наличием у них легко различимых рассовых черт, ассоциирующихся с кастовыми.
_16_ “Демократии первоначально появились в странах, где имелся широкий слой земельных собственников и существовала практически всеобщая грамотность, но где... городское и несельскохозяйственное население было относительно незначительным” [Vanhanen 1984: 126]. В своем сравнительном исследовании происхождения демократии в 119 странах в период с 1850 по 1979 г. Т.Ванханен приходит к заключению, что доля семейных ферм может служить полезной объяснительной переменной. Но поскольку по мере развития СДП-общества доля сельскохозяйственного населения уменьшается, рассредоточение власти более уже не связано с наличием семейных ферм. Поэтому применительно к нынешним условиям Ванханен оценивает вес семейных ферм через долю совокупного сельскохозяйственного населения и вклад сельского хозяйства в ВНП. Обращаясь к опыту 13 западноевропейских государств (включая Финляндию и Австро-Венгрию), Дж. и Э.Стивенс показывают, что в шести из семи стран, где уже в 1900 г. преобладало мелкое землевладение, возникшие к 1919 г. демократические институты сохранились и в межвоенный период и только в одной — Финляндии — имел место “временный упадок демократии”. Что же касается пяти стран с крупным землевладением, то там демократия уцелела лишь в Великобритании, тогда как в Австро-Венгрии, Испании, Италии и Германии были установлены авторитарные режимы [Stephens, Stephens 1987].
_17_ Анализируя в своей книге о полиархии различные субкультуры [Dahl 1971], я исключил из рассмотрения их партийно-идеологические разновидности. Теперь я считаю это ошибкой, поскольку в странах, где партийно-идеологические субкультуры играли существенную роль, демократия потерпела крушение (как, например, в Чили в 1973 г.).
_18_ Притом, что использованные в “Полиархии” данные относятся к 1960-м годам [Dahl 1971: 105-114], они остаются вполне показательными.
_19_ Этнические и лингвистические различия в перечисленных странах крайне незначительны. Кроме того, подавляющая часть их населения номинально принадлежит к единой конфессиональной группе (протестантской, католической или мусульманской), хотя в рамках этих общих конфессиональных групп, конечно же, могут существовать свои внутренние разделения [см. Taylor, Hudson 1972: 271-281].
_20_ Термин “консоциативный” был предложен А.Лейпхартом в конце 1960-х годов [Lijphart 1975]. Хотя первоначально он не использовался для обозначения проводимой в Нидерландах “политики согласования” (politics of accommodation), во втором издании книги демократические системы, подобные нидерландской, уже описывались как консоциативные [Lijphart 1975: 209]. Само слово “консоциация” (consociatio) было позаимствовано Лейпхартом у Й.Альтузия, употреблявшего его в своем труде “Политика методически усвоенная” (1603) [Lijphart 1977: 1]. Вместе с тем, как указывает сам Лейпхарт, “первым современным автором, использовавшим термин ‘консоциативный’,” был Д.Аптер [Lijphart 1977: 161-162], который применил его к Нигерии [Apter 1961: 24-25]. Конечно, в данной работе более уместным было бы выражение “консоциативная полиархия”, однако словосочетание “консоциативная демократия” уже устоялось, и я следую здесь принятому стандарту.
_21_ Детальное описание форм субкультурных размежеваний в этих странах см. Lijphart 1975: 16-58, 1977: 71-74, 92-94; Lorwin 1966: 147-187, 1974: 33-69, 179-206; Daalder 1966: 188-236, 1974: 107-124; Engelmann 1966: 260-283; Nordlinger 1972; Steiner 1974: 120-146, 167-185, 409-426. Критику лейпхартовского анализа голландской политики см. Daalder 1987.
_22_ В Австрии “отказ большой коалиции... не означал возвращения к напряженным межэлитным отношениям Первой республики. Действительно, сегодня даже трудно себе представить степень тогдашней психологической несовместимости лидеров двух лагерей. Изменения в политической культуре высшей элиты, безусловно, смягчили ожидавшееся потрясение от перехода к однопартийному правительству. В обоих лагерях наиболее ярые противники изменений в отношениях с противостоящим лагерем, похоже, были сосредоточены в кругах активистов и функционеров, связывающих высших лидеров с массой последователей” [Steiner 1972: 174]. О соответствующих изменениях в Нидерландах см. Daalder 1987.
_23_ Приводимые Р.Диксом оценки [Dix 1967: 362] относятся к периоду 1948 — 1964 гг.
_24_ Краткое описание опыта этих стран приводится Лейпхартом [Lijphart 1977: 134-141, 147-164]. Однако, по его мнению, Нигерия “едва ли вообще подходит под узкое определение консоциативной демократии” [Lijphart 1977: 162].
_25_ Опыт Австрии и Колумбии подсказывает некоторые уточнения. При Второй австрийской республике одна из традиционных для страны политических субкультур (националистическая) стала угасать. Хотя, согласно К.Штайнеру [Steiner 1972: 146], националистический лагерь сохранился, он намного менее важен культурно и политически, чем другие два. Народная партия и социалисты набирают свыше 80%, а иногда и свыше 90% голосов на всех выборах в Национальное собрание [Steiner 1972: 430]. Исходя из предположения, что “в двухпартийной системе коалиция вызывает серьезные напряжения и, по-видимому, в основном оказывается нестабильной”, в своей книге 1966 г. я пришел к заключению, что, “учитывая данные напряжения, колумбийские соглашения вряд ли просуществуют полные 16 лет” [Dahl 1966: 337]. Однако указанные соглашения действовали до конца отмеченного мною периода, несмотря на то что правительству не удалось справиться с небольшим, но непримиримым партизанским движением.
_26_ Об особой роли политических лидеров пишет и Х.Линц, который связывает с их деятельностью как успехи, так и неудачи на пути демократического транзита [Linz, Stepan 1978].
_27_ В 1980-х годах по уровню ВНП на душу населения Советский Союз и большинство других восточноевропейских стран заметно превосходили европейские демократии 1920-х годов и даже, быть может, несколько опережали богатейшую демократическую страну того времени — Соединенные Штаты. Хотя подобные сравнения не вполне правомерны, отмечу, что в 1929 г. в США [U.S. Bureau of Census 1986: 8, 416, 456] ВНП на душу населения (в ценах 1982 г.) составлял 5795 дол., тогда как в странах Варшавского договора он достиг в 1983 г. 6273 дол., в СССР — 6784 дол., а в Восточной Германии — 7427 дол. [Sward 1986: table 1].
_28_ По мнению Дж. и Э.Стивенс, которые сходятся в этом вопросе с Г.Льюисом [Lewis 1968: 107-108], в ответ на “развернувшееся в Вест-Индии движение за самоуправление и создание представительных учреждений Министерство колоний (Colonial Office) по сути избрало политику проведения мельчайших реформ в самый последний момент… пытаясь любыми способами оттянуть неизбежное... Как бы то ни было, все позитивные сдвиги достигались в результате решительных действий прогрессивных сил в каждой колонии, их выбивали у Лондона протестными действиями и агитацией”. Они отмечают далее, что “продвижение к демократии и независимости происходило отнюдь не автоматически и однолинейно... Внутренний нажим должен был быть достаточно внушительным, чтобы вызвать уступки, но не настолько угрожающим, чтобы спровоцировать защитную реакцию и откат” [Stephens, Stephens 1987: 15-16].
_29_ Данные об американском вмешательстве и его последствиях см. LaFeber 1984; Trudeau, Schoultz 1986: 25-28; Gilbert 1986: 88-89.